остались одни, стоя среди двора, напоминающего глубокий колодец, густо затененный стенами, кое-где уже наполовину разобранными. Помимо сарая и конюшни, здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом. Он был низкий, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Стоял он по соседству с ржавыми воротами, которые не сумел открыть Иван Никитич. В сравнении с высокой стеной флигель казался маленьким, прижавшимся к земле: точно испугался, что стена вот-вот рухнет и раздавит его.
Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она растет там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.
— Интересно? — загадочно спросил Гаврик.
— Не здорово. Там веселей, — указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. — Там высоко, и солнце. Забирай сумки — и полезем.
Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая о том, что их интересовало в эту минуту.
— Гаврик, Старый Режим камни любил, а солнца боялся.
— В точности, как крот.
— Миша, ты вот что скажи: как тут тетка Зоя живет?
— Гаврик, тетка Зоя живет тут мало… По стежке приметно: придет, отготовит суп или что другое, поест и уходит… Вон, видишь, куда?
Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручеек, отделялась от двора и ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую затравевшую прогалину убегала к селу, сливаясь с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и с огородами.
На картофельном поле уже никого не было. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице в ту сторону, где хаты села, расступившись перед квадратной площадью, глядели на нее окнами, порозовевшими от тихого степного заката.
— Должно быть, Совет или правление, — высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.
— Ну и промахнулся. Посмотри вот сюда. Это ж школа!
Миша сразу сдался: в стороне от дома, выстроившись в две шеренги, стояли дети. Мимо них ходила женщина в темном пальто, в косынке. В левой руке она держала книгу или стопку тетрадей и о чем-то поучительно рассказывала, выставляя правую руку немного вперед.
— Майор не то сумеет, не то не сумеет потрясти шефов… Нам бы, Гаврик, такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они бы быстро построили нам школу.
— Какая же шкода, Миша, ноги ей отшибла? Гитлеры?
Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:
— Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, какие делали, как уходили в отступление?
— Две косые крестовины и распорки.
Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.
— Две крестовины — четыре палки, две распорки по бокам — еще четыре, — вслух подсчитывал Миша.
— Миша, а шлею из чего сделаем?
— Из налыгачей.
— Голова — два уха, а чем же на ночь коров привязывать?
Миша, скрывая ленивую усмешку, дважды подсчитал, сколько у Гаврика ушей.
— У тебя тоже два.
— Ну и что?
— А то, что на ночь корову не оставляют оседланной.
Гаврик виновато усмехнулся. Быстро стал спускаться с крыши за лесоматериалом для седла.
После ужина тетка Зоя, дав ребятам помыть голову и ноги, уложила их в постель, разостланную на полу большой, с низким потолком комнаты, освещенной яркой висячей лампой. Она сказала:
— Жуки, моя кровать — вот она, рядом. Чтоб и руки и ноги спали. Слышите?
Она шутливо погрозила пальцем и тут же рядом опустилась на игрушечно-маленький табурет, хотя стульев в комнате хватало.
Пелагея Васильевна разговаривала с женщинами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Ничего плохого они за ним не заметили. Самым интересным для них было то, что старик пришел сюда с коротким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Интересно было и то, что сидел он на самом кончике стула, будто готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же приступить к делу.
Гаврик заметил:
— Проворный.
Когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала: «…по зяби 115 процентов, по молоку 120 процентов», — ребятам стало ясно, что дед в белых валенках — хороший председатель колхоза.
— А ругаться все-таки будем, — пообещала Пелагея Васильевна.
— Ваша обязанность такая, четырнадцать годов подряд ругаете, — ответил Матвеич и снова закрутил кнутиком.
— Заслужил и за то вот подержи стул, слезу.
Старик, видать, давно знал, как надо помогать Пелагее Васильевне сходить на пол: он подержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.
Из-за стола, накрытого белой скатертью, послышался ребятам голос Пелагеи Васильевны:
— Ругать, Матвеич, буду.
— Не люблю, когда меня критикуют в этом доме… Да и вам не стоит тут заниматься делами. И чего это вы вздумали нынче тут… — пожимая плечами, заметил Матвеич.
Шурша по полу кожей обшивки на культях, Пелагея Васильевна вышла на середину комнаты, постояла и тише обычного спросила, обращаясь к Ивану Никитичу, сидевшему у двери на табурете:
— Вы знаете, почему Матвеич так говорит?.. В этом дворе он полжизни работал на Старого Режима… Старый Режим (Софрон Корытин — так его звали) и меня сделал вот такой короткой.
Она перевела взгляд на Зою и, намекнув на ребят, спросила:
— Они уже спят?
Миша и Гаврик, не зная, что лучше — спать или бодрствовать, решили, что лучше, конечно, «спать», потому что взрослые в их присутствии часто избегают откровенных разговоров. Когда тетка Зоя, все время сидевшая спиной к ним, обернулась посмотреть на постель, Гаврик, тотчас небрежно откинув угол одеяла, чтобы показать, что он крепко спит, глубоко вздохнул и даже сладко пробормотал: «Ум-мня-ам». Миша же, чтобы не повторять лукавой выходки своего быстро соображающего товарища, чуть-чуть потянулся и стал дышать ровно и спокойно.
— Намаялись в дороге, — сказала тетка Зоя.
Пелагея Васильевна, сожалея, заметила:
— Жалко.
Ребята поняли, что ошиблись в своей догадке, но исправить ошибку уже нельзя было, и они молча следили за Пелагеей Васильевной.
Она зачем-то сняла платок и стала шуршащей походкой ходить по комнате. Без платка, в одной гимнастерке, с почти побелевшими, гладко причесанными волосами она теперь была похожа на большую серовато-зеленую птицу с сивой, серебристой головой.
Остановившись поблизости от Ивана Никитича, молчаливо ждавшего от нее какого-то большого откровенного разговора, она попросила у Матвеича стул, и Матвеич помог ей сесть на него с прежней осторожностью и уменьем.
— В пору коллективизации из этого двора, — заговорила Пелагея Васильевна, — как из крепости, он с
