— Я бы поглядел…»
В этом и тайна — в неведомой силе, в ТЯГЕ, влекущей земных мастеров из жизни и от жизни — в Гору. Сущность мастерства, хотя бы теоретически, понятна (мастерству можно даже выучиться); что такое Тяга, Дар, не знает даже сам одаренный, но принимает его как знак избранничества и высокой судьбы. Признаний такого рода предостаточно.
Вопрос о происхождении дивных прозрений занимал человека с незапамятных времен, и поиски ответа весьма поучительны. Так, «Сказание о Гильгамеше», что называется, ставит человека на место, решительно отказывая ему в богоравных деяниях.
Движение человечества по пути технического прогресса положения не изменило. Мифы добросовестно фиксируют ситуацию: боги и герои приходят на помощь людям: Нуми-Торум научил их охоте, рыболовству и изготовлению одежды; Вяайнемейнен сделал первую лодку и необходимые орудия труда; Прометей принес людям огонь, научил строить дома и корабли; Кецалькоатль показал, как добывать пищу, обрабатывать драгоценные камни, следить за движением звезд и рассчитывать дни по календарю… и т. д. Но люди по-прежнему оставались смертными и живущими в пределах, отведенных богами.
Но миф об Орфее представляет нам другую картину: герой попадает в Аид (а туда, как в Гору, смертному вход закрыт) благодаря своему певческому (читай: поэтическому) таланту. Пение Орфея покоряет Кербера и эриний и наконец саму божественную чету — Персефону и Аида, и они, очарованные, разрешили ему спуститься в грозное подземелье. Главное в мифе — не любовь Орфея к Эвридике, заставившая его броситься в царство мертвых, а то, что он — певец, то, что талант открывает ему дорогу в иные миры. Иначе зачем говорить о том, что голосу Орфея покорялись люди, боги и природа, что его, растерзанного менадами, оплакивали звери, птицы, леса, камни и травы, что голова его, приплывшая в Лесбос, пророчествовала и творила чудеса? Зачем подчеркивать, что несравненный Орфей почитал не Диониса, бога плодоносящих сил природы, но Аполлона — музыканта, пророка, охранителя стад и основателя городов, соединяющего воедино небо, жилую землю и подземную тьму.
Появление Пегаса, ставшего символом поэтического вдохновения, утвердило особый — божий дар! — статус таланта; и обстоятельства рождения Пегаса — он родился из крови Медузы Горгоны, гибель которой означала полную победу олимпийских богов, несущих в мир гармонию и меру, над армией хтонических чудовищ, т. е. хаоса и неразумной мощи, — практически поддерживает известное заявление А. Блока о том, что поэт — сын гармонии, и ему принадлежит место в культуре. Интересно и другое, то, что Пегас находится в ближайшем кровном родстве с силами зла и смерти — Ехидной, Химерой, Лернейской гидрой, Немейским львом и Хризоаром — духом темной стихии.
До сих пор фигура крылатого коня вносит определенную конкретность в наши смутные представления о поэтическом вдохновении; во всяком случае, связывает его с полетом и расширением жилого пространства.
Вот и Бажов, рассуждая о таланте как о явлении совершенно реальном, говорит не только о самостоятельности поиска и самодостаточности, но об открытости другим мирам, следствием чего является особое знание, по традиции именуемое всеведением поэта, и вытекающих из этого особых отношениях с жизнью и смертью.
Талантливый человек учится, но не повторяет учителя и не копирует мир: он создает свой. «Когда хоть ты, Данилушка, все это понял? Ровно я тебя еще вовсе не учил?» Ответ был сформулирован задолго до вопроса: тогда речь шла о том, что Данилушка научился играть на рожке: «начнет наигрывать, и песни все незнакомые: не то лес шумит, не то ручей журчит… а хорошо выходит». Митюнька, сын Данилы, тоже пикульку смастерил, и — та же история: «Она у него ровно сама песню выговаривает». И Хозяйка говорит о том же: «Если бы ты сам додумался…», «если бы сам нашел…». Впрочем, Бажов объяснил, что такое творческая самостоятельность, что называется, на пальцах: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».
Жить по-своему — значит жить в одиночку. Бажовские мастера — все одинокие люди; для них одиночество — не трагедия, а условия труда, своеобразная техника безопасности: люди с их суетой, обидами и расчетами отвлекают от дела и мешают работать. Жабрей, удачливый, знающий, ворочающий за троих, в работе человеческого соседства не выносит: «загудело… комарино болото…» Дедушка Бушуев близко к себе никого не подпускал, «разаркался с немцами и свое дело завел». Евлах Железко работает один, и никто ему не нужен. Талант не нуждается ни в помощи, ни в признании. И бажовский Данила, разыскивающий у Змеиной горки единственный нужный ему камень, творящий из него свою небывалую дурман-чашу, не слушая и не слыша ничьих советов и угроз, сам осудивший и погубивший свое творение, руководствуется тем же самым принципом, что и Пушкин («Ты сам свой высший суд») или Моцарт («полагаюсь исключительно на свои собственные ощущения»), оба убежденные в том, что судить их не за что и некому.
Художник свободен от власти денег: свое мастерство он ценит превыше всего. И снова пушкинское «не продается вдохновенье» совпадает с утверждением Евлаха Железка о невозможности для мастера торговать своим нутром. Художник свободен от каприза заказчика и от надежды на понимание с его стороны: рядовому заказчику угодить легко («было бы пестренько, да оправа с высокой пробой»), а высокопоставленные, даже царь с царицей, чаще всего — люди «без понятия», — хотят помодней, посложней, только бы камень резать да портить. Моцарт о своих заказчиках говорит то же самое: «Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть всякий возница, либо такое непонятное, чтобы только потому нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает».
Самодостаточность мастера делает его свободным от всех идеологических, социальных и политических контекстов, так что у Бажова нет темы крепостного мастера. Реалии крепостного быта — не
