как тогда называлось, «оборотистости» членов семьи. Этот термин подразумевал, что на работе человек получает не только зарплату, но и небольшой побочный доход. Если небольшой, то можно – примерно такой была неофициальная мораль советских людей. Или иначе: «если нельзя, но очень хочется, то можно». Мало кто из наших современников, употребляющих эту поговорку, знает, что она имеет чисто экономическое происхождение и изначально ее употребляли вовсе не лечащие врачи в больницах, а нэпманы, которые таким образом комментировали новую экономическую политику большевиков, позволившую частным предпринимателям продолжить прерванную революцией деятельность.
Так что шоппинг на нетрудовые доходы в советские времена напоминал прогулку по минному полю. Приходилось идти очень осторожно, чтобы не вызвать взрыва возмущения и зависти окружающих. Ибо взрыв мог иметь точно такие же разрушительные последствия для здоровья и жизнедеятельности человека, как и разрыв настоящего снаряда. Рано или поздно, но человек, который мог себе позволить кооперативную квартиру, машину, импортную бытовую технику и хорошую мебель, а уж тем более все это одновременно, привлекал к себе внимание не только бдительных соседей, но и становился интересен для правоохранительных органов. Кстати говоря, став взрослым, я познакомился с почти мистическим трепетом, который испытывают американские граждане к налоговым органам. Причем поголовно. Эта ситуация живо напомнила мне атмосферу моего советского детства. Спецы из ОБХСС дело свое знали, и их бдительность могла поспорить с чекистской. Вот сейчас написал этот отрывок, и в памяти сразу всплыл один ночной разговор моих родителей.
Было за полночь. Предполагалось, что я давно сплю, хотя на самом деле, запасшись фонариком, я читал под одеялом книгу. Проделывал я это каждую ночь, о чем родители, само собой, даже не догадывались, неукоснительно укладывая меня в постель не позже одиннадцати часов вечера. Читать под одеялом было, в принципе, удобно, если бы не одно НО. Через каждые пятнадцать минут приходилось выключать фонарик и выныривать на поверхность глотнуть свежего воздуха, так как становилось ужасно душно. В один из таких перерывов я услышал в соседней комнате возбужденный голос матери. Она всегда, когда волновалась, начинала очень громко говорить. А вот отец во время немногочисленных семейных ссор, наоборот, как-то съеживался и невразумительно бормотал. Потому-то я и услышал только реплики матери.
– Гриша, я тебя умоляю, не делай этого. Или хотя бы подожди год-другой. Я не понимаю, что значит, ты должен? Нельзя менять машину только потому, что это сделал твой заместитель! На нас и так уже начали косо посматривать; если ты сейчас подъедешь к дому на новых «Жигулях», я просто не представляю себе, какая волна народного возмущения нас накроет. Ну, Гриша, я прошу тебя, ты же у меня такая умница, придумай что-нибудь. Скажи своим, что тебе не нравятся «Жигули» в принципе. Что значит – чушь? Может, у тебя какой-то заскок на «москвичах» с детства? Гриша, придумай что-нибудь, а то я за себя не отвечаю. Заберу Сашку и уеду к матери. И не буду, не буду передачки носить, раз сам виноват!!!
Дальше мне стало неудобно подслушивать – мать явно перешла к более эффективным способам уговоров. Я снова нырнул под одеяло, но книжный сюжет потерял для меня всю свою привлекательность. На тот момент мне было двенадцать лет, и я был немного в курсе сути спора, продолжение которого только что услышал, хотя при этом и половины до конца понять не мог.
Заместитель отца, как спустя годы я узнал, был, используя казенную формулировку, «организатором преступной группировки», а проще говоря «мозгом» цеховой деятельности группы соратников, в которой состоял и мой отец. Так вот, этот человек пренебрег разумной осторожностью и купил себе вместо еще приличного «Москвича» новые «Жигули», которые в середине семидесятых считались о-о- очень шикарной машиной. И принялся изо всех сил намекать отцу, что тот ведет себя (как сейчас бы сказали) не корпоративно, не проявляет солидарности и вообще пытается как-то уж слишком настойчиво уйти в тень, тем самым вызывая у подельников не самые лучшие чувства. Папе намекнули, что его «чистоплюйство» невыгодно отличается на фоне общей «замазанности».
Отец, как раз отличавшийся повышенным градусом разумной осторожности, не очень-то стремился к повторению опрометчивого шага своего подпольного шефа. А мать просто впала в панику. Повод для паники простой, понятный и совершенно оправданный.
Для того чтобы обычный человек мог купить себе машину, он не только должен был несколько лет (если не десятилетий) копить на нее деньги, но еще и отстоять очередь, чтобы ее приобрести. Разумеется, такой порядок не касался подержанных машин, но купить подержанную машину в те годы было практически невозможно. Рынок подержанных авто почти на сто процентов контролировался перекупщиками. Едва только у советского человека даже начинала зарождаться мысль по какой-то причине расстаться с дорогим сердцу автомобилем, возле него тут же появлялись подозрительного вида личности, которые предлагали за машину гораздо больше той цены, которую рассчитывал выручить за нее хозяин. И тот, конечно же, соглашался. А поскольку причины для расставания с машиной, стоимость которой не исчислялась исключительно деньгами, а еще и имела эквивалент в галлонах «пота и крови», должны были быть очень вескими, то и происходило это расставание крайне редко.
Таким образом, даже если обычный советский человек и пытался купить подержанную машину, то ему светила только дышащая на ладан развалюха, уже не представляющая интереса для перекупщиков. Все остальные подержанные машины не только стоили в два-три раза дороже, чем новые в магазине, но и расходились исключительно среди «своих» людей, то есть имеющих с перекупщиками тесные связи. Например, за изрядно подержанную «Волгу», стоимость которой в магазине была около 9 тысяч, перекупщики имели тысяч семь. А практически новая машина этой марки стоила «с рук» до 30 тысяч и дороже (особенно в южных республиках). Причем купить «Волгу» даже у перекупщиков было очень трудно. «Жигули» при магазинной стоимости в пять с половиной тысяч продавались у перекупщиков за 8–10, а подержанные – за 5–6 тысяч рублей. Новый «Москвич» стоил порядка трех-четырех тысяч, а подержанный – от 2 до 3 тысяч.
О таком положении вещей знали ВСЕ. То есть буквально все обычные люди, даже те, которые никогда и не пытались ввязаться в подобную авантюру и прикупить собственный автомобиль. Поэтому если покупку новенького «Москвича» моя семья еще как-то могла оправдать в глазах окружающих накопленными за несколько лет капиталами и выстраданной многомесячной очередью с еженедельными перекличками и отмечаниями, то объяснить, откуда взялись почти новые «Жигули» спустя три года после покупки «Москвича», ни отец, ни мать никакому интересующемуся лицу не смогли бы. А в том, что такие лица – как минимум все мужское население нашего двора – сразу нарисуются, можно было не сомневаться. В те годы не было ничего необычного в настойчивом и бестактном интересе: «А на какие шиши, позвольте узнать, приобретен сей механизм?». И любой дядя Вася из соседнего подъезда мог на полном серьезе поинтересоваться происхождением такой крупной суммы у моего отца. Нет, теоретически отец при этом мог послать дядю Васю подальше, но при таком развитии событий не было никакой гарантии, что этот «дядя», приняв на грудь законную субботнюю чекушку, не примется строчить безграмотную «телегу» в органы, которые могут заинтересоваться странной ситуацией.
От греха подальше
Советские люди вообще были в массе своей законопослушны. Каковое похвальное качество было вызвано отнюдь не патриотичностью или врожденной честностью. Фундаментом для послушания закону служил страх, точнее, всеобщая зашуганность. «От греха подальше» – любимое присловье рядового советского гражданина тех времен. От избытка этого качества подпольный производитель мог пострадать не только вышеописанным способом, но и более радикально. Сейчас я расскажу совершенно реальный случай, произошедший в Ленинграде в семидесятых годах.
Советский гражданин возвращался темным вечером с работы домой, не ожидая ничего дурного от привычного пути, он в задумчивости смотрел себе под ноги. Поэтому не увидел, как с седьмого этажа сорвался и полетел вниз довольно объемный предмет. Означенный предмет, чудом не задев гражданина по голове, упал в трех метрах впереди. Изрядно удивленный и уже перепуганный гражданин подошел поближе и увидел, что на его голову чуть не свалился отличного качества кожаный портфель, причем явно не пустой, судя по силе удара о тротуар. Гражданин в недоумении задрал голову, но в темноте не увидел ничего необычного. Зато необычное по полной программе ждало его во внутренностях портфеля, который он, повинуясь любопытству, открыл: упавший с неба портфель наполовину был заполнен денежными купюрами, уложенными аккуратными рядами. Заволновавшись, гражданин еще раз попытался понять, откуда, собственно, свалилась на него такая
