— Если они увидят, нам несдобровать.
Прошёл день. Мы ехали, останавливались, двигались вперёд, двигались назад, маневрировали по путям… и не получали ни капли воды. Постепенно мы впали в состояние полного отупения. Уже третью ночь мы были в пути.
Мы постарались устроиться так же, как в предыдущую ночь. Кое-кто задремал, но таких было мало. Теперь мы почти не разговаривали. Просто погрузились в тупое ожидание. И уже никто больше не потел, словно вся влага из нас испарилась. Жажду мы теперь ощущали совсем по-другому, нежели раньше: она превратилась в какую-то бесконечную усталость, слабость и безразличие ко всему на свете.
Утром на одной из станций дверь внезапно открылась, и в вагон вошли два солдата СД с несколькими вёдрами невероятно грязной воды.
— Пейте, сколько хотите, но поторапливайтесь, — сказали они.
Мы пустили в ход всё, что у нас было: кружки, стаканы, консервные банки. Мы пили эту грязную воду, пили, пили… И чувствовали, как вода течёт по пищеводу, увлажняет слизистые оболочки и железы набухают, и вот уже пот хлынул из всех пор.
Дверь снова задвинулась. Но теперь мы чувствовали себя совсем другими людьми. В вагон ворвался свежий воздух. Нам захотелось курить. Кое-кому удалось припрятать сигареты и табак. Мы закурили. Едва ли это было разумно с нашей стороны, потому что в вагоне снова стало душно. Но как никогда мы испытывали сейчас потребность подымить.
Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.
— H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!
Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.
— Los, los, быстро в автобус! — скомандовал он.
Мы бросились к дверям.
— Залезайте, залезайте! — кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.
Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:
— Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.
И он разделил между нами пачку сигарет.
Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.
По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.
В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой, пи ногой. Мы стонали, жара была невыносимой. Ноги разламывались от боли.
На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.
Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:
— Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!
И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.
Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.
Когда нас переправляли через Вислу на пароме, мы вышли из вагонов, и многие товарищи воспользовались этим обстоятельством, чтобы напиться прямо из реки. В подобных ситуациях никогда не думаешь о здоровье и действуешь так, как подсказывает обстановка.
Мы снова едем, медленно и невыносимо долго. Ландшафт постепенно меняется. Местность становится гористой, вокруг темнеют еловые леса. Поезд останавливается. Мы выглядываем из окон и видим отряд эсэсовцев с собаками. Чувствуем, что путешествие наше близится к концу. Это Штутгоф.
7. ПРИБЫТИЕ В ШТУТГОФ
Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! Два-три раза хлыст с силой опускается на лицо моего соседа и каждый раз оставляет кровавый след. Огромный породистый датский дог прыгает и опускает свои могучие передние лапы на плечи моего товарища, и забрызганная слюной багрово-белая пасть смыкается на его горле — но не до конца.
— Так, назад! — звучит команда.
Собака послушно отпускает жертву и снова становится рядом с хозяином.
А произошло следующее.
Как только мы, осыпаемые руганью и ударами, вышли из вагонов, наших девушек впервые отделили от нас. Затем эсэсовцы, которых впоследствии мы узнали очень хорошо, построили нас с нашими жалкими пожитками в колонну по пять человек, и вот раздалась команда: «Марш!»
Мы сразу заметили, что справа шёл какой-то высокопоставленный эсэсовец среднего роста; он смотрел исподлобья куда-то в сторону, но видел всё, что делается вокруг. Его тонкие губы были крепко сжаты, а на лице застыла неподвижная гримаса. На фуражке и отвороте мундира была нашита эсэсовская эмблема: череп и кости. Рядом с ним шёл громадный датский дог. Пока мы строились, эсэсовец прохаживался взад и вперёд и бил хлыстом по сбоим высоким сапогам. Он словно ждал случая, чтобы показать, на что он способен, и наконец дождался, когда мой сосед, смешливый копенгагенец, отпустил пару каких— то замечаний и улыбнулся.
— Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! — И хлыст несколько раз обжёг его лицо.
Скоро мы узнали, что эсэсовец с хлыстом и собакой — это сам комендант лагеря Штутгоф, оберштурмбанфюрер Хоппе, которого все боялись как огня.
Мы двинулись вперёд. Никакого лагеря пока видно не было. Но я заметил возле дороги большую таблицу, на которой красивыми буквами было написано «Waldlager Stutthof» — Лесной лагерь Штутгоф.
Лагерь был расположен в нескольких стах метров отсюда; от посторонних глаз его скрывала стена высоких елей. Перед лагерем находилось караульное помещение, а немного поодаль стояло большое красивое каменное здание, выкрашенное в красный цвет; возле был разбит парк. Посреди парка было устроено искусственное озеро, по которому величественно плавали десять-двенадцать белых лебедей. На аккуратной лужайке в английском стиле грациозно танцевал чёрный журавль. Первый раз в жизни я увидел журавлиный танец.
Перед маленьким караульным помещением, мимо которого мощёная дорога вела в главное здание, развевались на ветру два флага. На одном была обычная свастика. Другой был чёрный, а в углу белело изображение черепа и скрещённых костей.
