После того как молодые евреи сошли с корабля, настала очередь стариков, старух, подагриков, больных и вообще всех тех изувеченных возрастом и недугами людей, которых нацисты объявили не только виновниками войны, но и первопричиной всего зла, какое только есть на нашей грешной земле.
Молодые, раскормленные, холёные, чисто выбритые и напомаженные гестаповские офицеры форменным образом отплясывали на палубе дикарские танцы вокруг этих «подлинных виновников войны». Ударами и пинками они гнали несчастных вниз по мосткам. Старые н больные люди совсем потеряли голову и испуганно метались из стороны в сторону, не зная, что делать. Они пытались сползти вниз по очень крутым мосткам, цеплялись за верёвочные поручни, ощупывали настил ногами и палками и не двигались с места. У многих, очевидно, было плохое зрение, а очки у них гестаповцы либо сломали, либо отобрали. Для расы господ очки в золотой оправе всегда были законной военной добычей.
Два еврейских юноши лет 16–17 несколько раз взбегали по мосткам, пытаясь помочь несчастным, но они мало что могли сделать. Ругань и проклятья летели с палубы на причал через головы обезумевших от страха и совершенно беспомощных людей, которые сбились в кучу, словно стадо животных под раскатами грома. И тогда свора молодых, упитанных гестаповцев внезапно бросилась с палубы на несчастных стариков, и, нанося удары кулаками и ногами, стала сбрасывать их по мосткам вниз. Раздались вопли и стоны. Люди падали друг на друга, и скоро на причале лежала огромная груда тел.
Гестаповцы были в буйном восторге.
Позади всех на палубе стояла древняя старуха. Страх, отчаяние и паника словно сковали её старое тело. Худые, искривлённые ревматизмом пальцы судорожно вцепились в поручни, а из горла вылетали громкие, пронзительные вопли.
К старушке подскочил молодой гестаповец, очевидно начальник всей этой банды. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, он выхватил из кобуры револьвер и прицелился ей в голову.
«Сейчас он её убьёт», — подумал я. Но нет. Гестаповец перевернул револьвер. Его пальцы, обтянутые перчатками, обхватили ствол, а рукояткой он стал бить по рукам своей жертвы, которая изо всех сил прижалась к поручням. Дикий отчаянный крик прорезал тишину осеннего утра. Старая женщина выпустила поручни и, получив страшный удар кованым нацистским сапогом, рухнула на палубу. Её руки были залиты кровью.
«Неужели у него нет матери?» — думал я, закрыв глаза. А когда снова открыл их, я увидел, что старуху спускают на одеяле. Потом она ударилась о борт, люлька из одеяла перевернулась, и тут все увидели, что нога старой женщины от бедра до щиколотки была в гипсе. Если бы двое молодых мужчин не подхватили её и не положили на причал, несчастная упала бы в воду.
Итак, «подлинные виновники войны» высажены на берег. Теперь эти представители низшей расы будут отправлены туда, где над ними учинят суд и расправу.
У причала на железнодорожных путях стояло несколько вагонов. Как только последний еврей сошёл с судна, гестаповцы стали загонять их в два товарных вагона.
Кто-то из нас крикнул им на прощанье:
— Держитесь, друзья!
— Мы держимся. Будьте здоровы, земляки!
Если не ошибаюсь, слова эти произнёс доктор Фридигер.
6. НЕВОЛЬНИЧИЙ ЭШЕЛОН В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
Когда евреев погрузили в вагоны, настал наш черёд.
— Шагом марш! — послышалась команда, и мы нестройными колоннами двинулись к поджидавшим нас вагонам.
— Какой слабенький у вас шаг, ребята, — с издёвкой сказал начальник станции, тоже нацист в форменной одежде, который всё время стоял на причале и с явным удовольствием смотрел на эту гнусную сцену.
— Ничего. Там, куда их везут, они всему научатся, — отозвался один из гестаповцев. Оба громко захохотали.
Нас было полтораста человек, включая семерых девушек. И если евреев, которых, по нашему подсчёту, было около двухсот человек, запихнули в два товарных вагона, то мы оказались в трёх вагонах, по пятьдесят заключённых в каждом. Вот что значит разница между германцем и паршивым евреем!
Случайно я попал в один вагон с девушками. Это был вагон для перевозки скота, и большая, окованная железом раздвижная дверь была здесь единственным отверстием, если не считать двух крошечных окошек под самым потолком. В вагоне не было ни скамеек, пи соломы. Зато на полу лежал толстый слой вонючей земли, которая осталась здесь от перевозки свёклы и картофеля. Как только последнего заключённого затолкали в вагон, дверь задвинулась, и нам не удалось выгрести эту грязь.
Пятьдесят взрослых людей в маленьком вагоне для скота! Лишь тот, кто сам испытал подобное удовольствие, может представить себе, что это такое. Но нам ещё повезло. Евреев загнали минимум по сотне в каждый вагон, а среди них были и больные, и старики, и дети.
И вот началось путешествие, которое тысячи совершали до нас и тысячи — после; путешествие, не поддающееся описанию и превосходящее всё, что может измыслить самая пылкая фантазия.
Когда мы лежали в корабельном трюме, я не раз вспоминал о тех судах, на которых перевозили рабов из Африки в Америку. Высадка на берег, охота за людьми, невольничий корабль… И всё же между немецким судном и невольничьими кораблями была одна очень существенная разница. Негры-рабы представляли определённую ценность, и охотники за рабами, так же как и работорговцы, были всё-таки заинтересованы в том, чтобы их живой товар прибыл к месту назначения в возможно большей сохранности и, во всяком случае, остался живым. Что же касается нацистских эшелонов с рабами, то здесь всё обстояло как раз наоборот. Никому не было дела до того, прибудут ли рабы третьего рейха на станцию назначения живыми или мёртвыми; по сути дела нацистам было даже удобнее, если заключённый к моменту прибытия оказывался мёртвым и попадал прямо в крематорий.
Резкий толчок, вагон тронулся, и все попадали на пол. Но проехали мы только до станции Свинемюнде. Некоторые пытались выглянуть в маленькие окошки под крышей, чтобы понять, где мы находимся, но не тут-то было. Кто-то стал снаружи забивать окошки планками, оставляя лишь маленькую щёлку, шириной с палец. Потом мы услышали несколько слов, произнесённых шёпотом по-французски. Один из наших товарищей, который знал французский язык, громко сказал:
— Товарищ, сделай пошире отверстие, а не то мы задохнёмся.
— Тише, — послышалось в ответ. — Они стоят совсем рядом и не спускают с меня глаз.
— Кто ты? — спросили мы.
— Французский военнопленный. Да здравствует свобода! Да здравствует народ! Прощайте, товарищи!
Начало октября 1943 года в Северной Германии было тёплым и сухим. Это было настоящее бабье лето. Было около полудня, но в вагоне царила тьма кромешная. Скоро мы начали страдать от недостатка воздуха. Мы обливались потом, задыхались, охали и стонали. Страшно мучила жажда.
И всё-таки мы старались не падать духом. Сидеть пришлось прямо на грязном полу. Наши новые пальто, которые уже основательно истрепались в корабельном трюме, теперь приобрели совсем ужасный вид. Мы снова попытались завести какой-нибудь разговор. Больше говорили девушки: они рассказали нам о том, что им пришлось пережить после отъезда из Хорсерэда. В тюрьме Востро их разбудили рано утром и привезли к судну, стоявшему у Лангелинье. Здесь они наблюдали, как на судно сажали евреев. Одна молодая девушка прыгнула за борт н пыталась достичь берега вплавь. Однако гестаповцы догнали её на лодке и снова водворили на судно. Вероятно, поэтому они и следили за нами так внимательно, когда загоняли нас в трюм.
Некоторые пытались доказать, что они не евреи, к одну молодую чету действительно отпустили домой. Был там ещё молодой человек, — совсем не похожий на еврея; гестаповцы спросили его, верно ли, что он еврей.
