Мы вскочили на ноги. Быстро оделись. Потом некоторые снова разделись, чтобы сменить нижнее бельё пли надеть на себя побольше всяких вещей. Одни доверху набивали чемоданы, другие, в том числе и я, решили вообще ничего не брать с собой. Я механически сунул кое-что в портфель, даже не соображая, что это за вещи и зачем я их кладу… Фотографии сына я спрятал в конверт, а конверт сунул в карман.
Светало. С несколькими товарищами мы вышли из бараков. Но смотреть было не на что. И мы вернулись. Некоторые стали завтракать, воспользовавшись собственными продовольственными запасами. Должно быть. все сырые яйца, какие только остались в наших бараках, были поглощены в это утро. Мне есть не хотелось. И я снова вышел на воздух.
— Ну, что ты обо всём этом думаешь? — спрашивали меня товарищи, которые, как и я, шагали взад и вперёд перед бараком.
Что я думал? В глубине души я нисколько не сомневался в том, что теперь нас увезут в третий рейх. Произошло всё то, чего я опасался, о чём писал в бесчисленных письмах нашим властям и политическим деятелям с первого дня моего заключения, ни разу не получив ответа. Теперь пришёл ответ. Нас увозят в Германию, в ад.
— А я надел тёплый жилет, который, как ты помнишь, мы всё-таки отвоевали у лагерного начальства, — послышался где-то совсем рядом голос Яуэрта. — Ведь никогда не знаешь, какие холода стоят там, куда ты едешь.
Яуэрт был прав: никто из нас не знал, холодно или жарко там, куда нас увозят.
И всё же до последней минуты многие надеялись, что нас далеко не увезут. Уже давно ходили слухи, что на побережье Северной Зеландии возводятся укрепления и в этой связи здесь будет дислоцировано не менее 25 тысяч солдат и офицеров. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что Хорсерэд превращается в военный лагерь.
Время шло. Неутомимо и бесцельно мы бродили по лагерю, почти все одетые в своё самое лучшее платье, с чемоданами и сумками в руках. И ждали, ждали, ибо таков уж удел заключённого — ждать.
Между семью и восемью часами утра началось какое— то движение. На шоссе со стороны Хельсингера появилось несколько немецких грузовиков, крытых брезентом, автобус и две легковые машины. Они свернули с шоссе и подъехали к лагерю. Из первой легковой машины вышел человек в эсэсовской форме. Я знал его. В декабре 1942– январе 1943 года мне пришлось познакомиться с ним в тюрьме Вестре в отделе гестапо. Тогда он был в штатском. Звали его Йенш. Теперь он выступал в роли эсэсовца — в каком чине, я не разобрал. Стоило мне взглянуть на него, как все сомнения сразу отпали.
Да, нас отправляли в Германию.
Командование взяли на себя эсэсовец и полицейский капитан. Нас выстроили в две шеренги. Громко и отчётливо эсэсовец объявил, чтобы все престарелые и больные вышли из строя, так как их повезут в автобусе. Какая трогательная забота! Прежде всего она должна была произвести впечатление на датских санитара и медицинскую сестру, которых оставляли в лагере и которые, судя по всему, слышали громогласное заявление эсэсовца.
Всех остальных разделили на группы по 40–50 человек, под сильной охраной вывели из лагеря и загнали в большие грузовики. 4–5 солдат, вооружённых автоматами, разместились в каждом грузовике таким образом, чтобы держать под наблюдением сразу всех заключённых.
И вот мы двинулись. В своё время датские власти привезли нас в Хорсерэд; теперь немцы увозят нас отсюда.
Дождь и туман ещё более усиливали ощущение обречённости, которое и без того угнетало нас. Было холодно, дул ветер. Брезент развевался и хлестал по лицу. Мы ехали в Копенгаген и за всё время пути едва обменялись несколькими словами.
В Копенгаген мы въехали по шоссе Люнгбю. В эти ранние утренние часы лишь немногие жители заметили, что на дороге происходит нечто необычное. (Во всяком случае, нам так показалось.) И всё же некоторое время за нами ехал какой-то велосипедист. И уж он-то прекрасно отдавал себе отчёт в том, что происходит. Это был один из наших товарищей, которым удалось 29 августа бежать из Хорсерэда.
Когда мы свернули к замку Кастеллет, кто-то из сидящих позади меня сказал, что, возможно, нас временно переводят туда. Но нет. Мы выехали на набережную Лангелинье, которая вся была оцеплена войсками. У самого мола стояло большое судно; на его мачте развевался флаг со свастикой. По палубе расхаживали гестаповские офицеры с револьверами в руках. Возле судна вереница машин остановилась.
Под окрики и ругань немцев мы соскакивали с грузовиков. Теперь не было и речи о заботливом отношении к престарелым и больным. Ведь здесь не было посторонних. Гестаповские офицеры направили на нас револьверы и приказали подняться по крутым мосткам на судно.
Я описываю всё как было. Осенний день, мрачный и дождливый, свастика, развевающаяся над кораблём, размахивающие револьверами гестаповцы, ощущение надвигающейся катастрофы — от всего этого больно сжалось моё сердце, когда я поднимался по мосткам. Наверное, ни разу в жизни мне не было ещё так бесконечно тяжело, как в то утро, когда я думал, что в последний раз стою на датской земле.
Как только мы поднялись на палубу нацистского судна, гестаповцы, изрыгая проклятия, загнали нас в носовую часть корабля. Там стояли два высоких нацистских офицера, которые, направив на нас револьверы, заставили отдать им табак и сигареты, оставшиеся в наших карманах или багаже.
— Выворачивай карманы. Если попробуешь что-нибудь спрятать, я тебе всю морду разобью, — сказал представитель расы господ, когда очередь дошла до меня.
Револьверами они загоняли нас в носовой отсек, а оттуда в самый нижний трюм. Он был расположен на несколько метров ниже уровня воды и на целых десять метров ниже верхней палубы.
Спускаться по крутым трапам с багажом в руках было невозможно, поэтому все наши чемоданы и пакеты просто сбрасывали в трюм. При падении они раскрывались, а всё их содержимое оказывалось разбросанным по грязному полу.
За несколько минут все 143 заключённых были загнаны в самую глубь судна, как можно дальше от поверхности воды.
4. ЧЕРЕЗ МИННЫЕ ПОЛЯ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ
Мы осмотрелись. Огромное помещение, мрачное и зловещее. Одна-единственная лампочка не могла осветить трюм. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и мы стали различать окружающие предметы. Всюду была грязь; по бортам вверх уходили шпангоуты; настил над дном, на котором мы могли сидеть и лежать, занимал сравнительно небольшую площадь. Кое-где стояла вода. Очевидно, в этом трюме и раньше перевозили заключённых, так как в носовой его части сильно пахло человеческими экскрементами. Кроме того, в нём иногда транспортировали лошадей: на полу лежали кучи конского навоза и тут же стояли две клети, предназначенные для подъёма и спуска лошадей. В воде плавали древесные стружки. В люках верхней палубы мелькали узенькие светлые полоски: это было небо, небо Дании, но смотрели мы на него из самого нижнего трюма нацистского корабля.
Наверное, каждому из нас пришла в голову одна и та же мысль: «Если судно наскочит на мину, то мы, запертые на самом дне корабля, живыми отсюда не выберемся».
Говорили мы мало. Почти все улеглись на грязные доски, стараясь поплотней завернуться в новые пальто, которые выдали нам датские власти; эти пальто мы надели в первый и последний раз.
Мы ждали. Было слышно, как между причалом и бортом судна плещется вода. Но мы по-прежнему стояли неподвижно. Сколько времени мы так стояли — не знаю. В подобного рода ситуациях время становится каким-то странным, совершенно отвлечённым понятием.
Наконец мы поплыли. Но плыли недолго. Машина снова остановилась. Что произошло? Среди нас были моряки, и они сказали, что, вероятно, судно бросило якорь на рейде. Так ли — не знаю. У нас не было ни малейшей возможности определить, где мы находимся.
Мы стояли долго, очень долго. Наверное, было уже что-нибудь около полудня. В трюме группами лежали дрожащие от холода люда, лежали и спорили о том, почему мы стоим. Не оказались ли мы пешками
