подчинил их себе. Он постоянно шантажировал, мучил, унижал их, сколотил вокруг себя целый штаб подручных, и они слушались его беспрекословно. По его приказу они издевались над жертвами, но так изощренно, что не наносили настоящих, то есть очевидных, доказуемых травм. Жертвы подвергались избиениям, не жестоким, но регулярным, часто по многу раз в день. Разумеется, у жертв вымогали карманные деньги, но это еще не все. Парень предоставлял им на выбор: либо они признают его главенство, войдут в шайку и станут терроризировать других, либо и дальше будут подвергаться травле. Деньги рассматривались скорее как членские взносы.
Хотя шайка из техучилища и редко нападает на гимназистов, с которыми произведен раздел автобусных остановок, Люци, как, впрочем, и все дети, давно уже в курсе дела. От нее Петра и узнала подробности. Люци никогда ничего не рассказывала, поскольку в школе это считается вполне нормальным. Парни, дескать, все такие, заявила Люци. К тому же они принципиально не трогают девочек. Девчонки — дерьмо, не стоит марать рук, любит повторять главарь шайки, а потому, можешь себе представить, Люци это дело ничуть не волнует.
Только один мальчик упорно сопротивляется приказам. Хотя он послушно отдает свои деньги, этого никак нельзя избежать, но все-таки дисциплина у него хромает: он отказывается принимать участие в издевательствах над другими учениками. Ясно, что его самого продолжают подвергать издевательствам. В какой-то момент у него настолько сдают нервы, что за обедом он вдруг разражается слезами, кричит, бьется в судорогах. А ябедничать, хотя бы и дома, запрещено, за это положена жесточайшая кара. Несмотря на это, парень раскалывается, и отец начинает действовать. Идет к директору, ставит в известность родительский комитет, те тоже пытаются что-то предпринять, усиливают надзор на переменах, стыдят банду перед всей школой, предлагают сообщить в полицию, предложение не проходит, и так далее. А главарь оказался настолько наглым и хитрым, что обвел вокруг пальца даже собственную мать. Со своей верноподданной командой он подкарауливает «предателя». Они избивают его, но так изощренно, что доказать ничего нельзя, и через него сообщают отцу, что теперь и он на очереди. Передай папаше, пусть ждет, я его достану, у вас же в доме, а твоей мамашке засунем бейсбольную биту. По вечерам он звонит в дверь квартиры, сквернословит в домофон и тому подобное. А мать главаря, чиновница налоговой службы, каждый раз, когда преследуемый отец звонит ей по телефону, обеспечивает своему отпрыску алиби. Семья на грани помешательства. И наконец этот человек, отец, в свою очередь подкарауливает одиннадцатилетнего паршивца и избивает его до полусмерти.
Все это для меня, право же, не новость. Но Петра рассказывает это в тревоге за Люци. И вроде как одновременно с упреком в мой адрес.
Что же я за учитель, если не выполняю своей воспитательной миссии. Вроде бы она хочет сказать, что такие люди, как я, в принципе виноваты в подобных эксцессах.
В какой-то мере ее обвинения меня задевают. Она права, я не справляюсь с моей ответственностью. Я бы рад, да не могу. С одной стороны. С другой стороны, меня в тот же момент охватывает злое безразличие. Катитесь вы все к черту, отцепитесь, сколько можно тащить вас на горбу, думаю я, имея в виду главным образом Петру. Она же сама некоторое время работала в школе, преподавала основы эстетики, тогда мы и познакомились. Она ненавидела свое дело, работа ее совершенно доконала, но не так, как Герту Хаммерштайн, а с точностью до наоборот. Петра очень быстро отчаялась и сдала позиции. И была рада, что рождение Люци дало ей повод окончательно порвать со своей профессией. Ей ли не знать, что значит быть школьным учителем. Теперь она преподает в этой «Школе фантазии».
«Молодым женщинам давно пора защищаться и нападать. Ведь они всегда только и делали, что уничтожали самих себя».
Кажется, именно эта фраза в какой-то статье спровоцировала меня перелистать материалы в папке. Даже если, а может быть, именно потому, что в инциденте, о котором мы говорили с Гертой, девочки вообще не фигурируют.
«Пытки и травмы, наносимые девичьей рукой, — читаю я, — новый феномен, отмеченный во всех социальных слоях». «Иррациональная жестокость, несопоставимая с вызвавшим ее поводом».
Наслушавшись таких историй, начнешь бояться собственной дочери. Вот она сидит перед телевизором, уставилась на экран с совершенно непроницаемым выражением лица, а я действительно не могу себе представить, что в ней происходит.
Если не вдаваться в суть, можно принять это за беспомощность. Разве что не совсем такую, как беспомощность зрителя. На экране вокруг тебя всегда толкутся эксперты, у которых ты, наверное, за столько-то лет кое-чему все-таки научился, а как же. Ты же сразу берешь быка за рога, умеешь, по крайней мере, ставить правильные вопросы.
Сегодня вечером снова ток-шоу типа «Стираем грязное белье»: «Моя подруга спит с моим лучшим другом», «Он меня бьет, но я его люблю» и тэ пэ. Речь о похабщине и насилии в средствах массовой информации, о том, не вредно ли это для молодежи и как защитить наших детей.
Ах, как озабоченно ты всегда на таких ток-шоу опускаешь углы своего красиво очерченного рта, как решительно, как отважно поворачиваешься всем корпусом к оппоненту! Ты собрал блестящий круг собеседников, в студии сплошь знаменитости. Высокопоставленный чиновник, почтенный интеллектуал, знаменитая мамаша, влиятельная дама, энергично агитирующая в пользу бедных детей, и сам министр юстиции. А ты, ты-то здесь, собственно, в какой роли? Нашего общего представителя и адвоката? Уважаемые дамы и господа, мы не знаем, что все это конкретно означает, насколько скверно обстоит дело, как следует к этому отнестись, мы только испытываем безотчетный страх, ощущаем смутную угрозу, помогите, пожалуйста, успокойте нас! Неужто это и впрямь та роль, которую ты взялся играть перед нами?
Конечно нет. И театр не твоя задача. Ты следишь за тем, чтобы дискуссия не оборвалась, оставалась умеренной, чтобы твои подачи были приняты и отбиты, чтобы подброшенные тобой мячи продолжали летать между участниками. А твоя важная мина просто демонстрирует интерес, но интересует тебя не тема дискуссии, а твое ремесло, то есть чтобы сегодня эта тема тебя кормила.
В самом деле, можно начисто забыть, что речь идет, собственно, о тебе, что ты сам и есть проблема. И твои милые гости, я уверен, об этом забыли, это же видно. Они рассуждают с тобой о тебе, но так, словно ты — кто-то другой, во всяком случае некто или нечто, отсутствующее в твоей студии.
Сейчас выступает главный редактор программы, и ты, соответственно, высвечиваешь на экране бегущую строку: «Отец трехлетней дочери»; он втолковывает нам, что свободная конкуренция как-никак привела к демократизации СМИ и что, с другой стороны, никто, ни один человек не может быть заинтересован в том, чтобы рисковать де-мо-кра-ти-за-цией. Он действительно дважды повторяет это слово. А знаменитая мамаша отвечает, что на родителях в общем-то тоже лежит ответственность, и что нельзя забывать о человеческом эгоизме, и что оба родителя вынуждены нынче делать карьеру и хотят зарабатывать еще больше денег, и что только поэтому они забрасывают свои семьи, и что теперь столько разводов, и что жертвами всегда оказываются дети. За эту тираду публика награждает ее аплодисментами.
А раньше, за ужином, Люци закатила мне сцену. Можно иногда врубить ящик, так, между прочим, в порядке исключения, ничего не имею против. Люци захотелось снова посмотреть детскую программу, сколько уж раз я шел ей на уступки. Но сегодня она была просто невыносимой. Целый день вела себя отвратительно, капризничала, ныла. Ей, мол, со мной скучно, я занудный, я ей осточертел. Она назвала меня дерьмом, и я на нее наорал. Кричал, что она не смеет так со мной разговаривать. А тут еще этот поганый ящик, во время ужина, со всеми его «Бац!», «Спасите!», «Ох!». И лихорадочная, вздрюченная музыка. Я просто вырубил эту штуку, без комментариев. Люци сразу ушла к себе в комнату. Заперлась. Она до сих пор не спит. Ясное дело.
Ясное дело, меня терзают угрызения совести. Отключиться, думаю я, как всегда; отключиться, ясное дело. Знать бы только как.
Люци привезла с собой старые фотоальбомы. Она хотела знать, когда был сделан тот или иной снимок, при каких обстоятельствах, ее интересуют подробности, которых мама, по ее словам, не помнит. И вот я сижу глубокой ночью, за пятой кружкой пива, и роюсь в альбомах, пытаясь подготовиться к ее расспросам. Хотя черные пятна перед глазами снова расползлись и в данный момент, явно под воздействием алкоголя, угрожают слиться в сплошную черную пелену. Ну-ну, без паники, уж это добро я еще вполне могу разглядеть.
