выполнять по необходимости. Лучше всего получалось, когда я что-то делала руками. Я могла бы целый день копаться в земле. Мне хотелось найти покой. И я начала рисовать. Когда рисуешь, что-то возникает из того, за что берешься. Мне нужно было из чего-то исходить. Из чего-то, что я создала сама. Тогда потом можно на это смотреть и о чем-нибудь думать. Результат не играл роли. Даже если я была им недовольна, если мне не нравилось, я по крайней мере знала, что сделала что-то для себя. У меня никогда не возникало желания показать кому-то рисунки. Я складывала их стопками, у меня их была, наверное, тысяча, и все они просто лежали дома. Я видела стопку, просыпаясь по утрам, приходя днем из школы, и знала; это сделала я. Это был мой настоящий, мой единственный успех. Успех, которого я никогда не имела, если нужно было думать. Учиться, сдавать экзамены — это было хуже смерти. Но огромное количество картинок — это была я. Настолько я, что даже непонятно, кто, собственно, мог быть этим самым «Я». Себя я объяснить не могла, не могла составить о себе мнения. Мне приходилось защищаться от посторонних взглядов. Никто не должен был видеть мои картинки. Я бы не выдержала ни малейшей критики. Я не имела права на предательство, это было слишком личное. Если уж я сама не умела разговаривать с людьми, то как бы они сумели понять мои картинки.
Было клево. Мы отрывались по полной. Сначала полный кайф, полный оттяг, потом полная расслабуха. По полной программе, и, ясное дело, потом только усталость, я был в полной отключке, в полной.
Только я еще не нашел себя. Никогда не знал, чего хочу. Всегда знал только, чего не хочу, и всегда это становилось ясно только в последний момент. Я на все реагировал. И понятия не имел, просто ни малейшего понятия ни о чем. Только эта тоска. Но я не знал, чего мне не хватает.
Хочется попсы? Жареных, попсово упакованных новостей, споров о попсе, попсовых скандалов, попсовых слюней? Тяга к попсовым масштабам попсовой философии каждого попсового поколения? Желание славы? Потребность в попсовой политике попсового правительства? Попсовых акций в попсовой конъюнктуре? Даешь еще больше попсы!
Пока не лопнет черепушка.
Иногда я казался себе настолько нормальным, что уже не понимал, разыгралось у меня воображение или нет. Но у меня вообще не было никаких проблем. Смех да и только. У меня никаких проблем. Кроме моих основных проблем.
Папик, говорила я, вот так я все это себе и представляла. Что ты явишься сюда, конечно, прямо из офиса, конечно, вместе со своими милыми коллегами. А если он сразу начинал визжать, я его нарочно не била, а вместо этого заставляла ползать на четвереньках по всей квартире. Скажи честно, говорила я ему в это время, ты меня искал, ведь правда же? Только тебе и во сне не снилось, что действительно меня найдешь. Ты меня едва узнал. Макияж и эти кожаные прибамбасы, нехорошо. И за это тебя следует хорошенько наказать, и все продолжала его воспитывать. Примерно так: привет, папик, это я, твоя маленькая девочка, а он краснел, потел и хныкал, вот смех. Иногда я разрешала ему под конец положить мокрую жирную голову мне на ногу, хлестала похотливого старого пузана по заднице, пока он мусолил мой сапог.
Отчекрыжим хвост и пузо, хвост и пузо.
Классная работа, классный дом, классные дети, классная баба. Классная зарплата. Классно вообще и классно для меня.
И пузо.
И все-таки у меня было чувство превосходства, так что люди считали меня страшно наглым, а я-то считал, что меня просто не понимают. Конечно, я держался высокомерно. Да, меня в самом деле обуяло что-то вроде классового самосознания. Я наверху, а внизу масса. Примерно так. И честно говоря, я все еще так думаю. Я просто никогда не находил дорогу вниз, на этот низший уровень, и это приводило меня в ярость. Я злился на них, на себя, на все. Просто не было никакой связи, я не мог этого отрицать. Честно говоря, себе-то я вовсе не казался высокомерным. Но постоянно попадал в тупиковое положение из-за этой смеси гордости и безнадежности. Вот и начал в какой-то момент оболванивать сам себя, постоянно пялясь в телевизор, заводя как можно больше идиотских друзей и посещая идиотские тусовки.
Знаешь, я просто не считал себя борцом. Ведь в мире постоянно все шло то вверх, то вниз, и снова вверх, и снова вниз. Это было невыносимо, но я так и норовил угодить в это невыносимое положение. Ничего я не собирался изменять, самое большее — свалить куда подальше. И никому не хотел причинять боль. То есть мне всегда было плохо, если я хотел что-то изменить. Ничего не видеть, ничего не слышать, ни во что не ввязываться — и мои дела шли все лучше. Но стоило мне во что-то влезть, где-то копнуть, задать один из проклятых вопросов, сразу сдавали нервы. Уж слишком это было глупо. Если бы я мог что-то изменить — хотя я в это совсем не верил, — ушло бы слишком много времени. Но по правде говоря, я все время ждал. Вдруг что-то наконец произойдет. В культуре, в политике, в общем где-то, как-то. Что я натолкнусь на что-то, в чем мог бы участвовать. К сожалению, я понял, что так быстро этого не случится. Я не мог даже сказать, чего жду. И все-таки это было единственное, на что я надеялся. Ничего подобного я прежде не испытывал. У меня никогда не было чувства, что я могу что-то сделать и тем самым оказать на кого-то влияние.
Когда завыли сирены, я знал: теперь все произойдет жутко быстро. Я пересчитал попадания, три, четыре, пять, схватил ружье, и тут наконец появилась прелестная малышка Натали. Тебя я еще успею, подумал я, будет ровно полдюжины, и тут подъехали копы. Я подумал, быстро они очухались, но тебе не повезло, девочка. И почему у тебя такое лицо, подумал я, зачем ты глядишь на небо, там ничего нет, погляди-ка лучше сюда, вот он я, тот, кто прямиком отправит тебя на небо, но тут на меня попер этот жирный боров. Убирайся, заорал я, не закрывай мишень, убирайся, и нажал на курок. Это последнее, что я помню.
Когда я посмотрела вверх, вокруг было белым-бело. И вдруг я вспомнила лицо, которое напоследок склонилось надо мной. Тогда, перед тем, как я потеряла сознание. Тогда тоже вдруг появился ангел и сразу пропал, в точности как сейчас. А я пела. No more money, no more fancy dress, не надо больше денег, не надо больше красивых платьев. Я осторожно положила Муна на заднее сиденье. This other kingdom seems by far the best. Это новое царство, кажется, намного лучше. И запустила мотор.
Наступление смерти. Паралич дыхания. Остановка сердца.
Итак, расслабляйтесь. Любуйтесь секс-моделями, отрывайтесь по полной на тусовках. Вливайтесь в туземные звуки. Модные ритмы. Крутые прикиды. Обнаженным вход воспрещен.
V. ВЕСНА
Лейпциг, я еду в Лейпциг, то есть вместе со всеми сижу в автобусе. Сейчас часов десять утра, за окном шоссейный ландшафт с рощами, мостами, голубыми дорожными указателями в ясном весеннем свете, у всех непринужденное настроение. Школьники болтают, разбившись на обычные группы. Ты, Надя, сидишь позади всех, и вы держитесь так свободно, весело и шумно, что учителя на передних местах нервно оборачиваются. В первую очередь Фриц Мёкер. Он то и дело раскрывает пасть, в конце концов он здесь следит за порядком, вот-вот залает. Спайс-герлы, Конни, Бабси, Ивонна с подругами сидят впереди тебя, но и они уже на взводе. Что за невыносимая трескотня доносится оттуда! Они болтают о мужчинах, и нарушениях пищеварения, и о вечерних сериалах, меняются губной помадой, экспериментируют с прическами. Еще на ряд впереди расположилась Наташа Обермайер, которую тискает Эркан Фискарин. Судя по тому, как она потягивается, ей это приятно. А с другой стороны от прохода Дэни и Амелия, оба в черных кожаных прикидах, оба с пробками плееров в ушах, при мобильниках, с которыми никогда не расстаются. В передней части автобуса обстановка спокойнее. Там собрались лимузиночки и хлыщи, в том числе компьютерные фанаты Симон Пипп и Борис Кнебель. Там больше плееров и мобильников, и кое-кто листает, конечно, журналы и комиксы. Только Мишель Мюллер читает книгу, кажется Стивена Кинга. Она сидит сразу за учителями. Но большая часть школьников мне едва знакома, они из параллельных классов, у них я никогда не преподавал.
Лейпциг, 12-й класс совершает экскурсию в Лейпциг. Сегодня понедельник, 19 апреля 1999 года. Двадцать четыре места в автобусе заполнены на две трети, и я разместился в середине, там, где, как обычно, зияет дыра между успевающими и отстающими. Я один занимаю два сиденья, два ряда впереди меня и два позади пустуют. Прислонившись спиной к стенке автобуса и вытянув ноги на соседнее сиденье, я говорю в свой портативный диктофон. Штуковина такая маленькая, что полностью умещается в руке, когда я подношу ее ко рту. Вероятно, я кажусь тебе очень странным, Надя, как и всем остальным в автобусе. Но
