привлекательная, весьма скучная преподавательница физкультуры и домоводства, заняты в основном друг другом. Они со всей непринужденностью уже довольно долго тискаются на глазах общественности. Что, разумеется, не мешает им при любой возможности показывать мне спину. Даже Кристель Шнайдер с недавних пор демонстрирует строгость, а с другой стороны, принципиально вздрагивает, когда обращаются непосредственно к ней, сжимает кулаки, прижимает их к бедрам. А Герта, бог мой, Герта. Во всяком случае, коллега Лоренц законченный приспособленец, в нем я не ошибся. Все два с половиной года, что он работает в школе, он пытался подмазаться ко всем подряд, разумеется, и ко мне. А теперь он больше не здоровается, разве что удостоит высокомерным взглядом. Как, например, недавно. Едва мы отъехали, он переместился ко мне, открыл «Шпигель» за прошлую неделю, ткнул в заголовок, словно это была некая улика. «Приятно, но под контролем» — такой вот заголовок. Я пробежал статью, в ней идет речь о «менталитете безбрежного потребления» молодежи. «Я бываю по-настоящему счастлив только тогда, когда покупаю себе что- нибудь», — говорится там и сообщается статистика двадцатилетних, имеющих долги порядка тридцати шести тысяч марок. Я сразу швырнул журнал на пол. Такие подсчеты приводят меня в ярость. Какое лицемерие. Истерические вопли и бесстыдная недооценка серьезности ситуации. Как будто кто-то стоит на крыше высотки и сомневается, прыгать ему вниз или сначала обернуться и расстрелять для потехи еще парочку полицейских, санитаров и киношников, а его отчитывают за грязное пятно на брюках. Единственным, что действительно произвело на меня впечатление, была незатейливая подпись под фотографией «Подростки у игровых автоматов», на которой было изображено именно это и ничего другого. Да. Ты наверняка сочтешь меня циником, Надя. Напрасно. В моих словах нет никакого ехидства, тем более вымученного юмора. Я просто пытаюсь смотреть в лицо реальности, насколько она мне раскрывается. Мной руководит только чувство обостренной бдительности, если его вообще можно назвать чувством. Во всяком случае это довольно хладнокровное состояние. Такое испытывает, наверное, солдат после недельного пребывания на передовой, когда он сидит в окопе и не знает, что предпримут свои, а что противник.
С сегодняшнего вечера Лейпциг для меня — поле сражения. И все мы сойдемся на нем, мои милые коллеги, школьники с кредитками и школьники без оных, Шана Шольц и Софи Ланге, например, которые только что обернулись ко мне и сразу же отвернулись. Они в самом деле действуют мне на нервы. Я подозреваю, что обе неразлучные куколки каждый раз при виде меня готовы броситься наутек. Поскольку их глаза начинают беспокойно метаться в разные стороны в поисках помощи, прибежища, укрытия, как будто их вот-вот схватит злой волк. Языки заплетаются, губы нервно дергаются, словно девчонки не могут решить, плакать им или смеяться. Но стоит отойти на пару шагов, они начинают хихикать у меня за спиной. Со стороны такое впечатление, что у девиц нет ни малейшего основания меня опасаться. Милые школьницы нечаянно встретили учителя в актовом зале, на улице, в метро. Того и гляди подмигнут. Все супер, господин Бек, до свидания, господин Бек, приятно было повидаться, вот как это выглядит. Зато парни, конечно, держатся безразлично, они всегда держатся безразлично, что бы ни творилось вокруг. Разве что подчеркивают свое безразличие немного сильнее, чем прежде, но тут я не уверен. Во всяком случае я чувствую, что за мной наблюдают, у некоторых непроизвольно вздрагивают плечи, стоит мне оказаться в поле зрения. Совсем легонько, заметнее всего у Симона Пиппа, хотя Симон настолько худ и неуклюж, что ему полезно немного подвигать плечами, только раньше я никогда не обращал на это внимания. Впрочем, имеется и особый случай. Эркан Фискарин в последнее время навязывает мне свое общество. Его фамильярность очень неприятна. Во время отправки задержался у моего сиденья, протянул мне пакетик мятных пастилок. Сегодня утром в качестве приветствия похлопал меня по спине, обратился по-английски «Masta» и при этом истерически подмигивал. Как ты думаешь, Надя, он собирается меня подставить? Мне-то кажется, что он всерьез, что у него такой способ проявления солидарности. В этом парне я за все время разобрался меньше всего. Он младший из трех братьев, старший — хозяин какой-то сети турецких магазинов, и Эркан, видимо, помогает брату в центральной администрации. И родители, кажется, тоже там работают. В школе он учится средне, но среди своих многочисленных сородичей первым аттестат получит. Вероятно, семейство им гордится, возлагает большие надежды. Может, поэтому он всегда производит впечатление подчеркнутой взрослости, мужественности. Что бы ни случилось, сохраняет невозмутимость. Никогда не улыбнется, вечно в маске этакого мачо, ужасное, конечно, ребячество. Сейчас он снова навалился на эту Обермайер. Но меня это не касается. Как и стереотипное поведение других. Строго говоря, это все мелочи. Минимальные дифференции и вибрации на обычно ровной и незыблемой поверхности. Пренебрежимо малые величины. Хотя любопытно, что разыгрывается там под верхним слоем. Если вообще, конечно, разыгрывается.
Вполне возможно, что Лейпциг это выявит. Но, вполне возможно, выявит, что выявлять нечего. То есть вполне возможно, что в Лейпциге всего лишь углубится апатия, овладевшая мной в последние месяцы. Очевидно, я все еще не могу с ней примириться, очевидно, я нуждаюсь в решающем подтверждении, что меня действительно ничто больше не трогает. Ты не представляешь себе, Надя, каково в конце подобной истории снова торчать одному в пустой, равнодушной, холодной квартире. После того как тебе сначала со всех сторон продемонстрировали одинаковую сдержанность вкупе с брезгливым подъятием бровей, а потом вообще, так сказать, больше ничего. За исключением твоей матери, конечно, и Ральфа Отта, он разок заходил, прежде чем окончательно слинять в Америку. Принес бутылку виски, выслушал и, кажется, даже понял, что меня угнетает, не дает дышать, хотя погода вроде бы улучшилась, на улице потеплело, иногда даже снова проглядывает солнце, как будто нужно только набраться терпения, и последние тучи рассеются. Потому что проблемы высвечены и могут быть раз и навсегда отсечены, в том числе мной. Я думаю, Ральф знает, что это значит, когда все, за что ты цеплялся до сих пор, рассыпается в прах. Больше никаких вопросов, никаких миссий, я думаю, Ральф уже давно смирился с таким образом жизни, который теперь светит мне, — с тотальной бессмысленностью, которую к тому же постоянно осознаешь. Лос-Анджелес, Лос-Анджелес, лепетал он, качая головой, когда кончились все слова и бутылка давно опустела. Когда он уходил, я, кажется, уже спал. Да, как-то звонила Петра, предлагала устроить семейную встречу вчетвером, включая Гюнтера, и наверное, подразумевалось, впятером, если я кого-то приведу. Она была так любезна, интересовалась, как у меня дела, она, мол, слышала о моих неприятностях на работе. Я обещал приехать и остался дома. Видеть дочь или не видеть дочь, ехать ей в угоду или не ехать в угоду самому себе, это, конечно, тоже потеряло для меня всякое значение. Позже я просто отключил телефон.
А что касается коллег и вообще всего школьного климата, я всегда твердил себе, что иначе они и не должны реагировать. Реагировать на то, чего они не постигают и поэтому считают ненормальным. А что им остается, если они хотят как можно основательней вычеркнуть эту историю из памяти? А поскольку я, к сожалению, все еще отсвечиваю у них на пути, мешаюсь под ногами, они и относятся ко мне соответственно. Вычеркивают меня из сознания, игнорируют, возобновляя таким образом расчетливую старую дружбу. И если в какой-то момент нечаянно сталкиваются с призрачным явлением, каковым я для них стал, соприкосновение с чем-то непостижимым вызывает у них смутную неприязнь, и они сразу брезгливо отряхиваются. Но ты, Надя, ты? Почему ты ведешь себя так, словно не желаешь меня знать, словно никогда меня не знала? По той же причине? Каждый вечер я спрашивал себя об этом, сидя с бутылкой виски за пустым столом, за которым прежде работал, хотел что-то выяснить, понять вас, понять тебя, понять себя… Как же давно это было. И чем дольше я об этом думал, тем дальше, в беспощадную даль отодвигался любой ответ. Пока не осталось никакого желания, никакой загадки, ничего, что я еще мог бы назвать причиной своего глупого, неуловимого беспокойства, на смену которому быстро явилась бесчувственность, отупение, видимо, окончательное. Пока я вместе с ответами не похерил и все вопросы. Все, кроме одного-единственного, для меня в принципе всегда единственного, первого и решающего вопроса. Я хочу сказать, Надя, постепенно, далеко не сразу я начал понимать, что просто должен терпеть невыносимую пустоту в моей голове. Все дело просто в этом. В этом, так сказать, и была истина. Принять пустоту. Да, я сидел ночами и только и делал, что безудержно ей предавался и поддавался. Все вокруг меня растворилось, все осталось таким же. Ничего не растворилось, все изменилось. Такое вот мрачное открытие, которое почти удовлетворительно характеризует мое состояние. Но в этом тумане все-таки скрывается что-то еще, я знаю. Вопрос только в том, что именно. Что тут произошло, хотя ничего, собственно, не произошло? Может быть, все-таки удастся выяснить, если это вообще возможно. Вероятно, даже скоро.
Вероятно, в Лейпциге. Больше об этом ничего не скажешь. Надя, все остальное — умозрительность и слабая надежда найти решение, вместо того чтобы погибать в этом отупении, как бы там ни было. Я сообразил это в момент, когда стоял за кафедрой в 9-м «А» и наткнулся на листок бумаги, на котором
