режиму, был не в состоянии обрести дар речи.
Этот двойной чисто механический сбой знаменитого ловца побед оказал неблагоприятное действие на подчиненные ему войска.
События на правом фланге в эту минуту были неизвестны, и поэтому все действия юного герцога Энгиенского рассматривались скорее в качестве забавных трюков, в то время как решение главного вопроса зависело, как полагали, полностью от маршала Пелиссара. И когда из двух рук у него осталась всего одна, на лицах офицеров изобразилось отчаянье.
Все они посчитали сражение проигранным и предложили отступление.
И лишь достойный Сиро, чью решимость нам доводилось наблюдать двумя днями ранее, воспротивился предложению.
Клоду де Летуфу, барону де Сиро было в ту пору тридцать семь лет. Он уже сражался под началом Морица де Нассау, Валленштейна и Густава-Адольфа — суровая школа, возглавленная отборными вождями своего времени.
Сиро желал продолжать сражение, но оказалось, что он без поддержки. К счастью, он заметил д'Артаньяна.
Если встретиться с д'Артаньяном в Лувре было приятно, то видеть его на поле битвы было наслаждением.
Д'Артаньян сделал многозначительный знак глазами.
Сиро возгласил:
— Господа, сражение еще не проиграно, никто еще не видел в деле Сиро и его товарищей.
Строго говоря, Сиро не состоял при левом крыле войска, теснимого в это мгновение. Он командовал резервом, пост чрезвычайной важности, доверяемый лишь беспроигрышному бойцу, непреклонному в защите, беспощадному в нападении.
Дон Франсиско де Мельос готов уже был справить победу, когда он наткнулся на неожиданную преграду: на фразу, оброненную Сиро, на взгляд д'Артаньяна.
Д'Артаньян, опустивший сперва ресницы, поднял затем шпагу, которая превратилась во вращающийся круг.
Перед ним тотчас рухнули наземь трое испанцев, пронзенные насквозь с тем неповторимым изяществом, которое было свойственно одному только д' Артаньяну.
Однако возник четвертый, держа по пистолету в каждой руке.
Грянули два выстрела в упор. Но одна из пуль застряла в рукаве нашего героя, вторая же угодила в мертвеца, который был заблаговременно выдвинут д'Артаньяном в качестве прикрытия.
Д'Артаньян улыбнулся. Без должности, без поручения, без короля — потому что Людовик XIII только что умер, — он мог, наконец, вволю развлечься в рядах дрогнувшей армии. Бессонные ночи, марши, стояние на карауле — все миновало. Его существование превратилось в жизнь богатого бедняка, который торгует своими ранами, не завышая при этом цену. Бескорыстием д'Артаньян был обязан Мари. Это она возвратила ему юность, жонглирующую жизнью и смертью, подбрасывающую их в воздух, как игральные кости.
Меж тем Франсиско де Мельос понял, на что он натолкнулся. Он произвел жест, означающий приказ.
Свирепая гроза обрушилась на д'Артаньяна. Его шпага натыкалась то и дело на тела, которые тут же обвисали. Буря зашумела в его ушах. Лошадь рухнула. Он открыл
глаза и понял, что лежит на земле, что вокруг полно человеческих и конских ног и что его сейчас убьют. Мари узнает об этом тремя днями позднее.
И вдруг раздался голос, столь явственный, столь несомненный, что сражение, казалось, замерло на минуту. Голос принадлежал тому самому черному всаднику, который недавно одержал победу иад Ле Ферте-Сенектером. На этот раз он изъяснялся на кастильском наречии:
— Господа, этот человек мой. У меня есть полномочия на этот счет.
Стена тут же разомкнулась. Ряды рассеялись, шпаги в бессилии опустились. Темные плащи упорхнули. Д'Артаньян оказался один. Но рядом оказалась свежая лошадь и едва наш гасконец поднял голову, как изящная и вместе с тем твердая рука поддержала его и помогла встать на ноги.
Он обернулся.
И рука, и голос — все исчезло.
XILVI. ФРАНЦИЯ! ФРАНЦИЯ!
Д'Артаньян взвился в седло появившегося столь загадочным образом коня и тотчас со свойственным ему хладнокровием, особенно поразительным в час битвы, оценил положение сторон.
Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил ряды французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.
Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.
По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика XIII завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.
Впрочем, смерть в миг победы давала множество преимуществ, по крайней мере, тебя оплачут среди всеобщего ликования.
Надо было во что бы то ни стало выиграть сражение, и у д'Артаньяна забрезжил замысел. Но, кажется, этот замысел уже воплощался кем-то другим.
Оглушительный крик промчался по округе. Казалось, он пронзил испанское войско, он рос с минуты на минуту, перекрывал лязг оружия и распространялся по полю битвы.
Этот клич был:
— Франция! Франция!
Д'Артаньян привстал на стременах, Сиро стер стекающий на глаза пот, маршал де Пелиссон испустил подобный конскому ржанию победоносный вопль.
Это герцог Энгиенский, разгромив д'Альбукерка, ринулся с тыла на врага.
Затем на правом фланге появился Жан де Гассион, который стал домолачивать испанцев.
Д'Артаньян, Гассион, Конде… Дон Франсиско де Мельос не мог устоять против натиска этой дружной триады.
Сначала он бросил пленных, затем артиллерию, затем все свои войска.
Клич «Франция! Франция!» еще реял над полем сражения, еще неудержимо мчались вперед великолепные белые лошади французов, и герцог Энгиенский, пьянея от победы, возвышался двадцатилетним богом войны, как вдруг послышалось глухое жужжание, сопровождаемое стуком ударяющихся пуль.
Это победоносная пехота, старые испытанные воины вступили в сражение — резерв графа Фуэнтеса, шесть тысяч солдат и девятнадцать пушек, объединенных в одну батарею. То был тяжкий шаг кастильских угрюмцев — готовность к смерти, непримиримая и медлительная гордыня.
Вокруг этой несокрушимой громады сплотился враг.
Со шпагой в руке герцог Энгиенский бросился в атаку во главе своих отрядов.
Первый раз.
Второй.
Тщетно.
Испанская кожа была слишком толста. Кастильцы позволяли приблизиться, но лишь настолько, насколько это соответствовало дальности их пушек.
Разумеется, атаки можно было возобновить. Но с огромными потерями и без ощутимых шансов на успех. Наконец-то возраст вступил в свои права, двадцать два года герцога Энгиенского оказались ничем перед восьмьюдесятью годами графа Фуэнтеса.
