Лилиана внимательно осмотрела бассейн, море, растения, но не обнаружила в них и отдаленного подобия декорациям. Они были насыщены всепроникающими сущностями, подобно новейшим лекарствам, изменяющим химический состав тела. Мягкость проникала в нервы, красота окружала и обволакивала мысли. Казалось невероятным, чтобы в подобном месте повторился узор ее прошлой жизни, чтобы вновь, как предрекал доктор, появились те же самые лица. Неужели «Я», пребывающее за гранью видимого, и в самом деле выбирает одних и тех же персонажей, стремясь лишь с самыми незначительными вариациями воспроизвести все ту же непреложную драму, как это бывает с опытным актером при скудном репертуаре?
Как раз тогда, когда Лилиана обрела уверенность в том, что тропики способны изменить характер, появилось сразу несколько человек, совсем не похожих на тех, кого она оставила в прежней стране и которых она восприняла с тем большим удовольствием, что они были подарками Голконды, призванными излечить ее от давних дружб, любовей и мест.
Первым был Фред — любитель путешествий автостопом, студент Чикагского университета. В Голконде он работал при гостинице переводчиком писем от возможных гостей. Лилиана прозвала его Крисмас, Рождество, потому что при виде чего-нибудь ему симпатичного — будь то медного цвета восход, птица фламинго, мексиканская девушка в белом накрахмаленном платье или куст бугенвиллии в пору цветения, — он неизменно восклицал:
— Как в Рождество!
Он был высоким и светловолосым, слишком неуверенным в движениях, словно не знал наверняка, его ли это руки и ноги. Он находился в том юношеском возрасте, когда тело стесняет тебя и хочется выбраться из него, как из раковины. Будучи вполне осведомленным в механике жизни, он не научился ею наслаждаться. Жизнь оставалась для него инициацией, тяжким испытанием. Он принадлежал нордическому полуночному солнцу; тропическое солнце не смогло позолотить его кожу и лишь усыпало ее веснушками. Временами Фред напоминал белокурого ангела, только что вернувшегося с черной мессы. Улыбка его была вполне невинной, однако ему наверняка снилось, как он снимает одежды с ангелов и мальчиков из церковного хора и занимается с ними любовью. Его улыбка напоминала легкую ухмылку Пана, глазам открывались бескрайние просторы пустыни, разделяющие людей, а рот не мог скрыть ту внутреннюю дрожь, которую юноша испытывал, когда к нему кто-то приближался. Глаза Фреда говорили: «Не подходи слишком близко!», тело излучало тепло, а сжатые и контролируемые губы выдавали робость.
Все новое искренне удивляло Фреда, но оказывалось лишь напоминанием о детстве, когда-то дарившем ему безмерную радость. Всякий день был для него днем Рождества. Черепашьи яйца на обед были подарком от мексиканцев, а пропитанный ромом вскрытый кокосовый орех — конфетой нового сорта.
Больше всего юношу тревожило возвращение домой. У него было слишком мало времени, чтобы возвращаться автостопом: сюда он добирался целый месяц. Денег не было, поэтому Фред решил оплатить обратную дорогу работой на грузовом судне.
Все предлагали ему помощь, хотели продлить ему Рождество. Но уже через неделю после приезда он начал расспрашивать о сухогрузах, которые могли бы отвезти его домой, чтобы он успел вовремя закончить колледж, и к Шелли, девушке, с которой он был обручен.
При этом Фред объяснял, что причиной спешки была вовсе не Шелли. Именно из-за нее он и решил провести лето в путешествиях автостопом. Он был обручен, но боялся. Боялся своей девушки. Ему еще нужно было время — время для приключений, время для того, чтобы стать мужчиной. Да, стать мужчиной. (Он всем показывал фотографию Шелли: в ее курносом носике, улыбке и мягких волосах не было ничего пугающего.)
Лилиана спросила его:
— Почему же сама Шелли не поможет тебе стать мужчиной?
Фред пожал плечами:
— Девушка не в силах помочь юноше стать мужчиной. Я должен почувствовать, что стал мужчиной, до того, как женюсь. Я ведь не знаю ничего о себе… о женщинах… о любви… Я был уверен, что эта поездка поможет мне, но оказалось, что я боюсь девушек. Значит, дело не в Шелли.
— А в чем разница между девушкой и женщиной?
— Девушки смеются. Смеются над тобой. Это единственное, чего я не выношу. Терпеть не могу, когда надо мной смеются.
— Они смеются вовсе не над тобой, Крисмас. Они смеются, чтобы скрыть собственный страх, чтобы выглядеть свободными и легкими или чтобы ты не подумал, будто они относятся к тебе слишком серьезно. Наконец, они смеются от удовольствия, стараются тебя приободрить. Представь себе, что было бы, если бы они не смеялись, а смотрели сурово и заставляли тебя думать, что их судьба в твоих руках, что это вопрос жизни и смерти. Ведь это напугало бы тебя гораздо больше, не правда ли?
— Конечно.
— Хочешь, я скажу тебе правду?
— Хочу. Вы умеете говорить так, что мне не кажется, будто вы надо мною смеетесь.
— Если… ты попытаешься стать мужчиной до того, как женишься на своей девушке, может оказаться, что она любила тебя как юношу… что она любит тебя таким, какой ты есть, а вовсе не таким, каким ты станешь. Если ты изменишься, она, может статься, будет любить тебя меньше.
— Почему вы так думаете?
— Потому что, если бы ты действительно хотел измениться, ты бы не стремился так настойчиво уехать. Твой ум зациклен на расписании сухогрузов!
Когда он впервые появился в бассейне, Лилиана почти зримо представила, как он несет в руках оба своих столь противоречивых желания: в одной руке — одно желание, в другой — другое. Но пока он пытался жонглировать ими, он не чувствовал боли от отсутствия жизни, не был парализован.
Фред с благодарностью улыбался Лилиане. А Лилиана думала о том, что первобытные люди были куда мудрее нас, организуя свои ритуалы: в такой-то, определенный календарем день мальчик становился мужчиной.
Между тем Фред всю свою энергию тратил на собственные ритуалы: он должен стать мастером по катанию на водных лыжах, чемпионом по плаванию и нырянию, передать мексиканцам свое понимание джаза, превзойти всех в бесконечных танцах, не прерываясь даже на сон.
Лилиана говорила:
— Страхи терпеть не могут, когда над ними смеются. Возьми все свои страхи, один за другим, и составь из них список, взгляни им в лицо, отважься бросить им вызов. И тогда большинство страхов исчезнет. Чужие женщины, неизвестные страны, непривычная пища, неведомые болезни…
Пока Фред раз за разом добросовестно нырял в бассейн, появилась Диана.
Диана впервые приехала в Мексику, когда ей было семнадцать и она выиграла конкурс на стипендию в школе живописи. Но получилось так, что она осталась, вышла замуж и купила в Голконде дом. Большую часть времени она проводила одна; ее муж работал и путешествовал.
Она забросила живопись, а вместо этого стала коллекционировать ткани, картины и драгоценности. Целое утро проводила за туалетом. Теперь она сидела не перед мольбертом, а перед туалетным столиком и овладевала искусством наряжать себя в местные платья и украшения.
Когда Диана наконец спускалась по лестнице в гостиничный холл, то представляла собой ожившую картину. Все глаза устремлялись на нее. Ее тело было закутано в краски Диего Риверы и Ороско. Иногда платье было расписано штрихами широкой кисти, иногда раскрашено грубо, как одеяние бедняков. Порой она надевала нечто напоминающее фрагменты древних фресок майя — четкий, словно прочерченный углем, симметричный рисунок, размытые временем краски. Когда она шествовала, тяжелые серьги ацтекских воинов, ожерелья и браслеты из раковин, золотые и серебряные медальоны, вырезанные из камня головки и амулеты, изображения животных и украшения из кости так и переливались в лучах света.
Предельное жизнелюбие отвратило Диану от живописи и сосредоточило ее страсть к цвету и фактуре на собственном теле.
Как-то Лилиана встретила Диану на маскараде в странном костюме: на шее у нее висела пустая рама от картины. Голова Дианы как бы заменяла собой холст. Тонкая шея, спутанные волосы, загорелая кожа, терракотового цвета глаза. Голова в обрамлении пустой рамы являлась как бы символом всей ее
