исполнитель знает, как много зависит от понимания и настроя зала. Зал может вдохновить выступающего, нащупать в нем неведомую для самого артиста силу и сыграть на нем настоящий гимн (актер в этом случае приписывает все заслуги себе одному). Но если зритель скучает, если он пережидает номер, если его заставили явиться на представление или он сам забрел туда по недоразумению, горе мастеру художественного слова, конец музыканту, каюк актеру. При равнодушном, непонимающем или враждебном зале он вынужден играть не пьесу, а свою игру в другом, хорошем зале. Как если бы зал ему сочувствовал. Имитировать искру. Можно играть на гитаре и одной рукой. Звук будет. Но хорошо играть на гитаре одной рукой невозможно.
– Тэпэр власти устроили нас на работу, – сообщил я, пытаясь не слишком долго смотреть в глаза коренастому дяде с угрюмыми ассирийскими глазами, похожему на переодетого мясника. За ним сидела старушка, которая глядела на нас с Колей с сочувствием и испугом. Ни один из пасссажиров не разделял нашей веселости. Было понятно, что мы просто понапрасну отвлекли людей от их мыслей. Я решил психологически обращаться к Коле, а смотреть в какую-нибудь милую безобидную точку в районе поручней...
– НЭ помогайте, чем могайте... – подхватил Коля (чувствовалось, что он в гораздо лучшей форме). – Я имею в виду, НЭ поможите, даже эсли можите. Ми пришли отдавать вам кто капейка, кто кусок хлепам.
– Забирайтэ ваше допро, низкий поклон от братьев, отцов, дэдов и бабов.
Понимания во взглядах не прибавилось. Скорее, наоборот. Если появление обычных попрошаек просто немного портило настроение, здесь происходило какое-то издевательство и безобразие.
– Здоровые лбы, а туда же, – укоризненно сказала рядом со мной женщина в фиолетовом китайском пуховике с бирюзовым воротником.
– Работать не хотят.
– Ми не брать! Ми давать! – истерически-восторженно взвизгивал Николай.
Тут я взял пакет и стал доставать оттуда свежие бублики, с которых сыпался мак. Вначале никто брать бублики не хотел, люди переглядывались и незримо крутили пальцами у виска.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, – стал говорить я, выбиваясь из роли инопопрошайки. – Берите! Хорошие!
– Харощи! Очэнь харощи! – поправил меня Коля, который уже расстегнул свою дурацкую борсетку.
Тут трое парней, сидевшие под надписью «Места для пассажиров с детьми и лиц пожилого возраста», взяли у меня по бублику. Они улыбались. Это меня немного успокоило. Все же я нервничал и торопился. Через полминуты поезд должен был приехать на «Алексеевскую». Это означало, что войдут новые люди, которые уж совсем ничего о нас не знают. Поэтому я спешил, хотя гораздо лучше было оставаться спокойным. У меня взяли еще три бублика, когда Коля начал раздавать деньги. Точнее, начал пытаться. Попытался начать. Потому что при виде купюр, вытаскиваемых из борсетки, люди вжимались в спинки вагонных диванов и махали руками. Они отталкивали воздух перед Колиными бумажками, как будто он пытался передать им мокрицу или мохнатого паука. Люди загомонили, зашумели, хотя я смог расслышать только обрывки:
– Идите, идите, молодой человек!
– Деньги трудом даются, а вы...
– Дурак, что ли? Идиот!
Поезд уже замедлял ход и въезжал на светлую, безлюдную в этот час «Алексеевскую». Ворчание и брюзжание достигли апогея, а может, просто стали слышнее из-за утихания поезда. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – ВДНХ», – ничего не видя и не понимая, произнес степенный диктор.
– Прошшайтэ, люти топрие, – вскричал Коля в дверях и резко, взмахнув, бросил в середину вагона горсть монет и мелких ассигнаций. Тут мы почему-то побежали прочь от закрывающихся дверей, и с нами Людик, все видевшая из своей скрадки.
8
Мы поднялись на эскалаторе, возбужденные и очень живые. С каждой секундой недовольство и тревога уходили, пузырилась радость, серебристо искажавшая к лучшему картину случившегося.
По Проспекту Мира мчались потоки машин, развозя ледяную пересоленую кашу, временные киоски наперебой кричали люминесцентными вывесками странные временные слова вроде «ООО Мегавкус», «Люмбарго» или «Цвет мяса»...
Перебивая друг друга и хохоча, мы монтировали впечатления в яркий фильм, и только Людик была отголоском того недоумения, которым этот фильм был встречен в вагоне.
– Да, интересно, – задумчиво произнес Коля, – почему все так испугались наших денег? Думали, что они отравлены красной ртутью?
– А ты как считаешь? – с внезапным возмущением сказала Людик. – Вы же людям показали, что они нищие! И не просто нищие, а такие, которым нищие подают.
Не успели мы переварить эту идею, как нас догнали трое, в одном из которых я узнал парня, взявшего у меня бублик.
– Слышь, земляк, давай отойдем, – высоким голоском скрипнул один из них, небольшого роста, в черной «аляске» с серым мехом на капюшоне. Меня подтолкнули плечом, и мы с Колей оказались под аркой длинной многоэтажки. Краем глаза я увидел, как блестит лед на дальнем выходе из полутьмы.
– Вы ребята богатые. Значит, надо поделиться, правильно?
– Да вы, господа, не поняли, – начал Коля, – суть была в искусстве... Концепция...
Но они не стали слушать про суть. Кричащего Людика отпихнули в сторону, а нас схватили за куртки. Мой страх подпрыгнул на ту ступеньку, на которой наступает его превращение в злобу, я схватил своего обидчика за руку, пытаясь провести какой-то детский прием. Послышался треск ниток, похожий на отрыв календарного листка. Шапка моя упала. Потом было мелькание планов: удар в мое ухо, ответный удар головой кому-то в нос, крик матом благим и обыкновенным, убегающие в арку фигуры. Коля брезгливо отряхивался. Я искал свою рыжую китайскую шапку.
– Столица называется, – выговорил Николай, часто дыша. – Никто не понимает концептуалистов.
– Надо в милицию идти, – сказала Людик, глаза которой теперь горели участием и любопытством.
– Боюсь, там концептуалистов тоже не оценят, – ответил я. Мне было жарко.
Чувствуя себя еще большими победителями, чем до героически отбитого нападения, мы вернулись на Проспект Мира. Мы заслужили награду. А поскольку наградить нас могли только мы же сами, было решено зайти в какое-нибудь небольшое милое кафе и отпраздновать все победы ближайшего получаса. Уровень кафе должен был быть существенно выше, чем у пельменной, но несколько скромнее, чем у «Националя».
Людик сейчас все время что-то говорила, а мы величественно высились в молчании. Скупо бросали веские золотые слова. Например, «пожалуй». Или «отнюдь». Честно говоря, я не понимал Людика. Коля ходил с обручальным кольцом, при Людике заигрывал с другими девицами и через несколько дней должен был уехать в Тайгуль. Зачем он нужен Людику, не дуре и собою тоже недурной?
Хотя было всего-то часа три пополудни, казалось, что уже вечер. Небо навалилось на землю, и половина Останкинской башни, проколов облака, тянула из неба микстуру незримого. Свернув в один из переулков, вливавшихся в Проспект Мира, а может, вытекавших из него, мы набрели на небольшую кондитерскую «Кофе-мулат». Половина столиков была пуста, шоколадного цвета портьеры превращали темный день в театральную полночь, на стенках полыхали цветами шелковые светильники. С потолка мурлыкал нежно-гнусавый гобой в окружении прицокивающего пиццикато струнных.
Только когда мы снимали пальто и шубы, обнаружилось страшное. Колина борсетка исчезла. Исчезла борсетка, а с нею пропали деньги, обратный билет на поезд и студенческий билет.
Это была катастрофа. Я получал в конторе по семьсот тысяч рублей в самые тучные месяцы. Обычно зарплата не поднималась выше шестисот тысяч. Людик была студенткой. Конечно, Коля мог бы обратиться к своей маме, но он и без того взял у нее деньги на разные заказы, которые выполнил только отчасти.
По инерции мы все же остались в «Кофе-мулат». Звуки гобоя напоминали о восточном коварстве и заклинателях змей, а у черного кофе был привкус несчастья.
