черном пиджаке. Он замер у входной двери, встав к ней спиной.
Стрелявший прошелся по помещению. Все что он увидел вполне удовлетворяло его. Потом он брезгливо нагнулся к трупу и стал шарить у него по карманам. Присвистнув от удивления, извлек из-под пиджака два больших револьвера.
– Даас… неплохой арсенал, – тихо сказал он. Заглянув во внутренний карман пиджака, он достал оттуда значок полицейского.
– И чем им помешал этот коп, – прошипел стрелявший, достал из своего кармана мобильник и набрал чей-то номер.
– Все сделано… – сказал человек в телефон. – Копа больше нет.
«Избавьтесь от тела», – ответили на другом конце провода и повесили трубку.
Убийца постоял какое-то время над трупом в задумчивости. А потом тихо подозвал в комнату стоящего за дверью коллегу. Они снова связались с кем-то по телефону, и скоро у подъезда их уже ждала большая черная тонированная машина. Из нее вышли и поднялись в квартиру еще трое агентов. Они принесли с собой здоровенный металлический кофр из тех, в каких перевозят звуковое оборудование. Через несколько минут этот кофр с телом Вилсона был загружен в машину. В квартире остались лишь двое убийц. Надев специальные очки и осветив комнату ультрафиолетовой лампой, они принялись уничтожать все малейшие следы своего присутствия в комнате и произошедшего здесь недавно убийства.
– Я с утра понял, что день будет дрянной, – тихо сказал стрелявший.
– Лучше не думать об этом, – ответил второй, поливая специальным средством следы крови на ковре. – Смотри, что тут у нас!..
Брезгливо морщась, он извлек из-под обувного шкафа отстреленный безымянный палец Вилсона.
Нью-Йорк
В это же время
Перед презентацией четвертой картины Херста
Четвертая работа Вильяма Херста называлась «Сны наизнанку». На ней крайне реалистично изображался вывернутый наизнанку человек, у которого вместо внутренних органов были прозрачные стеклянные пузырьки, в каждом из которых находилась какая-то сюрреалистичная символичная картинка, похожая на сюжет сна. Всего таких пузырьков, а точнее шариков-капсул, было двадцать четыре. В них можно было найти сюжеты о смерти, эротические сны, бытовые картинки, образы полета, встречи с умершими людьми и многое другое. Все картинки были очень красочные и производили сильное впечатление. Но больше всего поражал взгляд этого человека. Он смотрел прямо на зрителя, и в глазах у него застыл ужас. Он буквально молил о чем-то. Ему было страшно и очень одиноко. Картина была размещена на мольберте в огромной, очень простой серой деревянной раме. Напротив в нескольких метрах стояло пять телекамер с операторами и журналистами, а также десятка полтора фотокорреспондентов. В общем порядка тридцати человек. Все они без перерыва снимали картину и стоящего рядом с ней Вильяма Херста. Рядом с художником находился довольный Джеймс Хук. Выпятив грудь, он важно произнес: «Напоминаю, что Вильям Херст не дает никаких интервью и не будет отвечать ни на какие вопросы!» Журналисты огорченно загудели и продолжили съемку. В разгар сессии Херст отвернулся от них и пошел по направлению к выходу из галереи. Все тут же кинулись за ним. Одна симпатичная журналистка подбежала к нему вплотную и одернула за плечо.
– Откуда вы берете все эти сюжеты! – закричала она в лицо Херсту испуганно.
Ее тут же оттеснил возникший будто из-под земли охранник. Другой охранник расчистил дорогу к выходу. Херст ничего не ответил. Он вышел из галереи, сел в черный тонированный автомобиль и поехал к себе в мастерскую. Херст был погружен в свои мысли. Ему предстояло приступить к созданию своей последней, пятой работы. Он смотрел на город из-за тонированного стекла и теребил заусенец на большом пальце правой руки. Из ранки стала сочиться кровь. Херст, не обратив на это никакого внимания, принялся за следующий заусенец. Мимо проплывали люди, витрины, шикарные машины, мигающие вывески и гигантские светодиодные экраны. Херст не узнавал этого города. Несмотря на то что родился в нем. Он вдруг подумал, что в первый и последний раз здесь. Хотя… большой город, как большая река, в которую нельзя войти дважды. Все меняется. Он бурлит огнями и гудками машин, звоном битого стекла и музыкой из окон автомобилей. Херсту очень захотелось нарисовать «свой» Нью-Йорк. Таким, каким только он его видит… Вильям усмехнулся и приложил к губам очередной расцарапанный палец. Он прекрасно понимал, что эту картину он уже не нарисует никогда.
о. Бали, Юго-Восточная Азия
Когда я был еще совсем мал, я все пытался представить себе, как это будет – жить в двадцать первом веке?! Я фантазировал, что увижу летающие машины и буду свидетелем пилотируемых полетов на Марс. Как и любой советский ребенок, я зачитывался повестями Кира Булычева, и моим любимым фильмом был «Гостья из будущего». А время шло. Двадцать первый век наступил как-то обыденно и незаметно. Я и оглянуться не успел, как пролетел его первый десяток. Нет никаких летающих машин и машины времени. Нет полетов на Марс и нет телепортаторов. Мир, конечно, изменился, но не так, как я ожидал. Рывок прогресса в середине двадцатого века был, наверное, самой романтической вехой в истории. Наука ради науки. Все мечты о прогрессе были большие, объемные, яркие. Как мультфильм «Тайна девятой планеты». Но потом наука перешла работать на сторону суперкорпораций (кстати, суперкорпорации это чуть ли не единственное, что сбылось из пророческих фантастических книг моего детства) и все обернулось сотовыми телефонами, видеосвязью, стиральными машинами, плазмами, портативными компьютерами и прочими отличнейшими товарами народного потребления. На Марс никто так и не полетел, зато теперь можно купить мобильный телефон размером с божью коровку.
Я просто ждал чего-то большего. Так что эти достижения будущего, ставшего настоящим, я толком и не замечал. Как-то совсем внезапно я оказался тридцатилетним мужчиной. Причем совсем непохожим на тот образ, что я рисовал себе в детских мечтах. Будто я так же, как и весь наш мир, допрыгался до чего-то, после чего положено сидеть, мастерить телефоны и тихо ждать перехода на новый уровень. И вот я сижу в гостиничном кафе, построенном на склоне холма с видом на рисовые террасы, на острове Бали, в Индонезии. Сижу в одних трусах, потому что вся моя одежда в «лондри сервисе».[4] Сижу, пью чай и думаю о множестве разных вещей. Я думаю о том, что уже почти год ни с кем нормально не говорил. И еще я думаю о том, что отдал бы все, чтобы вот сейчас поговорить с одним-единственным человеком. Который от меня далеко настолько, что даже и представить себе невозможно, а потому проще об этом вообще не думать. Что я и делаю. Я просто блокирую внутри себя все мысли о ней. Будто и не было ее. Будто это кусочек из сна. Одного из тех, что я мог когда-то видеть.
Если вы не можете нормально выговориться довольно длительное время, у вас однажды может случиться психоз. Выговариваясь, люди сбрасывают в пространство хоть какую-то часть накопившейся негативной энергии. Сначала я решил, что буду вести дневник и записывать туда все свои мысли. Но потом подумал, что этот дневник сможет стать серьезной уликой против меня, и потому я стал ограничиваться лишь некоторыми дежурными, общими фразами. Впрочем, и они потом могли бы помочь мне восстановить в памяти события более полно. А потому я открываю записную книжку и записываю:
Я закрываю блокнот и вижу, как на балкон кафе входит Стив. Он не один, с симпатичной девушкой азиатской внешности. Она явно местная. Ах, Стив, настоящий подонок-турист, берет от курорта все. Я машу ему рукой, и Стив улыбается во все свои тридцать два зуба, увидев меня. Подходит ближе и начинает ржать, понимая, что я сижу в кафе в одних лишь трусах.
– Ты что? Жертва ограбления? – гогочет он. – Или просто сошел с ума. Помнишь, как в «Бойцовском клубе» Эдвард Нортон носился по городу в трусах и с пистолетом? А где твой пистолет? Ха! Ты псих иного рода, у тебя вместо пистолета записная книжка! А где твой воображаемый друг? Ха-ха-ха!
– Ты мой воображаемый друг, Стив. Садись, я тебе все расскажу. – Жестом указываю ему на стул.
– Это Кома, – знакомит меня с девушкой Стив. – Мы решили поехать в Ловину и поплавать вместе с дельфинами. Хочется отдохнуть от Куты и от всего этого шума. Поехали с нами. Так почему ты в трусах?
