мобильного в госпитале, поскольку не хотел, чтобы его отвлекали, когда он на вызове.
Сельма пошла разбудить свою мать и попросить ее сводить Таню на утренний сеанс диснеевских мультиков, чтобы у Сельмы было достаточно времени решить, как сообщить всем страшную новость.
Старая женщина начала причитать:
– Бедный Иван. Такой молодой и умер от сердечного приступа!
– Я думаю, это был инсульт, – сказала Сельма.
Сельма побежала на почту – старинное здание, покрашенное в желто-оранжевые тона, цвета почившей в бозе империи Габсбургов, – и разослала телеграммы с шокирующим известием.
Сельма и ее мать занялись подготовкой: выбирали рубашку, в которой похоронить Ивана, ботинки, и поскольку у него не оказалось черных, то мать предложила купить ему новую пару. Сельма не хотела зря тратить деньги, поэтому она покрасила старые коричневые ботинки мужа черной масляной краской, которую взяла у дочки. Краска долго не хотела сохнуть.
Потом они перевернули Ивана и обмыли его тело водой и спиртом. С трудом засунули его негнущиеся ноги в самое лучшее белье, а потом надели на усопшего лучший воскресный костюм, словно он собирался на очень важное собеседование. Слезы падали из глаз Сельмы и катились по ее щекам. Теща вздыхала и бормотала себе под нос, как тяжело жить и как неприятно умирать.
22. Полное отсутствие врачебного такта
Иван надеялся, что доктор заметит его поверхностное дыхание и услышит редкое сердцебиение. Его взгляд застыл на голубом потолке, и Иван не мог перевести его на что-то другое. Голубой цвет пульсировал флуоресцентными концентрическими кругами, меняясь в диапазоне от желтого до светло-фиолетового.
Когда вошел доктор, Иван отчаянно пытался пошевелиться, дышать глубже, заставить сердце биться быстрее и сильнее. Прикосновение руки доктора успокоило Ивана, и еще больше он успокоился, когда Рожич дотронулся до его лба. Теплое и отеческое прикосновение словно говорило, что он в хороших и крепких руках.
Гладкая металлическая поверхность стетоскопа на груди Ивана щекотала его, и он мысленно разразился смехом, но кожа даже не дрогнула, и ни один мускул не шелохнулся. И хотя он изо всех сил напряг свой мозг, чтобы заставить себя пошевелить языком или крикнуть, мышцы отказывались сокращаться. Может, у меня действительно инсульт?
Смутные круги на потолке продолжали пульсировать, и их засасывала расползающаяся тьма. Внезапно сквозь голубую дымку перед ним возникло лицо доктора: крупный небритый подбородок, налитые кровью глаза, красный нос с тонкими фиолетовыми трещинками лопнувших капилляров, которые извивались вокруг сальных желез с крошечной черной точкой наверху. В безучастном взгляде доктора сквозила скорее рассеянность, а не объективность, которую он наверняка хотел продемонстрировать.
Он только притворяется, что смотрит мне в глаза! Он просто ждет подходящего момента, чтобы «успокоить» Сельму!
Заявление доктора «Он умер» эхом звучало в голове Ивана, словно его череп был длинным коридором с хорошей акустикой, сделав из утверждения восклицание и растянув слова: «Он умер! Оооооооооонуууууууууумееееееееррррр, умммер оннн, умееер». Иван мог из этого эха составлять разные варианты фразы: «он умер, умер он, умер, умер». Вот только вопрос никак не получался: «Он умер?» Насмешливое «оооооон» доминировало, превращаясь в пронзительный стон. Мозг Ивана превратился в радиоприемное устройство со сломанным громкоговорителем, он словно получал какое-то послание из другой галактики – галактики СМЕРТИ. И через отзвуки слов Иван слышал, как Сельма и доктор задыхаются от страсти. Он был
Сельма подвела к нему Таню.
– Папочка спит, и он не проснется, – сказала Сельма.
Таня подняла крик.
Иван был счастлив. «Дочка любит меня! Кто бы мог подумать?!»
Но его восторг угас, когда он против своей воли решил, что она кричит от страха, а не потому, что потеряла его. Всю ужасающую реальность смерти ощущаешь, когда умирает кто-то из близких, не обязательно кто-то, кого ты любишь, а просто человек, к которому привык как к части своей жизни. И когда часть твоей жизни исчезает, превращаясь в ничто, то чувствуешь, что вся твоя жизнь да и ты сам тоже исчезнешь когда-нибудь, растворившись в небытии. Так что Таня, возможно, плакала, жалея себя.
А Сельма тоже зарыдала, приговаривая:
– Ах, Иван, Иван, почему ты нас оставляешь?
А может, я и не прав, подумал Иван. Возможно, им действительно жаль меня. Они уверены, что я умер. А что, если я и правда умер? Может, это и есть смерть – сначала все ощущаешь и можешь мыслить, а потом разлагаешься. Какие у меня есть доказательства того, что я жив? При этой мысли Иван запаниковал, хотя его тело и сохранило невозмутимость.
Когда Сельма с матерью одевали Ивана, выкручивая ему руки и ноги, было ужасно больно. Но теплый влажный тампон, вытиравший кожу, подействовал успокаивающе. От горячих слез, капающих из глаз Сельмы на лицо Ивана, по его телу шли волны тепла. Сельма вытирала слезы волосами, и Иван ощущал себя как никогда любимым, и он любил жену и страдал от того, что никак не может выразить сейчас эту любовь. Он простил ей сексуальное возбуждение с доктором. Разве Эрос и Танатос – не две стороны одной медали? «Оргазм – это маленькая смерть», а смерть – это большой оргазм. Сельма вела себя совершенно естественно. Если уж речь зашла о больших оргазмах, то Иван должен получить хоть какое-то удовольствие от смерти, если он и впрямь умирает.
Брат Ивана Бруно, только что прилетевший из ФРГ, и его приятель Ненад вынесли Ивана из постели. Сельма распахнула перед ними дверь в гостиную. Иван подумал, что его, скорее всего, положили в гроб, судя по тому, что плечи упирались в дерево. Он ощутил запах смолы. Сосна! Она что, не могла купить, по крайней мере, дубовый гроб? А еще лучше гроб из стекловолокна, потому что такой не сгниет. Чертова Сельма! Экономит на моей смерти! И теплое чувство любви выползло из его тела через замерзший нос и покрытые инеем волоски, торчащие из ноздрей.
Бруно и Ненад посмотрели на бледный труп, зевнули и пошли в соседнюю комнату играть в шахматы, а Сельма подносила им кофе и пирожки. Кофе пах очень приятно, даже соблазнительно, и Ивану захотелось глоточек, просто ужасно захотелось, но, увы, это ни к чему не привело, хотя он и чувствовал себя живее, чем раньше, но лишь из-за того, что не мог исполнить сводящее с ума желание. Игроки стучали фигурами по доске, и звук ударов резонировал от гроба и тела, как будто и сам Иван был полым внутри. Затем Бруно и Ненад вернулись в гостиную, сняли гроб с обеденного стола (по совместительству стола для пинг-понга) и поставили его на два стула у окна. Они играли в пинг-понг пару часов, шарики время от времени падали прямо в гроб, ударяя Ивана по носу и по ушам. Было больно, но Иван ничего не мог поделать. Окно было приоткрыто, и ветер трепал занавески, щекотал Ивану нос. губы, лоб, сводя его с ума, вернее, сводя его с ума еще сильнее, чем было. Бруно с Ненадом соревновались, потели, ругались и ссорились из-за счета.
– Двадцать-девятнадцать, – сказал Бруно.
– Нет, двадцать-двадцать! – воскликнул Ненад.
– В прошлый раз было двадцать – восемнадцать, помнишь, я подал крученый слева, а ты промазал.
– Нет, это было позапрошлый раз, у тебя что-то с памятью.
– Да ты сам никогда ничего не помнишь, поэтому все придумываешь.
– Давай переиграем это очко.
– Ага, значит, признаешь! Ну ладно, я в хорошем настроении, я же у тебя в шахматы выиграл.
– Надо было играть по новым правилам, до одиннадцати очков, тогда бы я выиграл. С тобой так
