А теперь он действительно слышал, как люди реагируют на его смерть. Фантастика! Стоило прожить жизнь ради этого момента. Ну и что, что они веселятся? Лучше веселье, чем страдания.
Гости разошлись, и после них осталось мрачное молчание. Темноту заполнял запах свечей. Блаженство Ивана растаяло в утеплительной мысли, что его любили, а утешение в свою очередь угасло, превратившись в меланхолию. Из-за плавящегося воска и задержавшегося в комнате человеческого дыхания, а может, просто в силу своего состояния, Ивану казалось, что на голову и лоб падают горячие искры.
Пламя свечей подрагивало. Картинка перед ним меняла свой колорит, проходя все оттенки коричневого цвета земли, из которой он был сотворен, и ему представлялось, что это искусница Смерть пыль превращает в пыль в серовато-коричневых тонах на этом прекрасном, слегка подернутом дымкой и пугающем предварительном просмотре. Коричневые оттенки становились все более пыльными, все менее осязаемыми. Иван превращался в пыль, которую ветер разнесет над горизонтом, если только тело не будет положено в хороший гроб.
23. Никогда не поздно для теологии
Предполагается, что перед смертью тебе покажут всю жизнь, как кинофильм. Но Ивану этот повторный показ не продемонстрировали, хотя он и хотел бы увидеть. Может, для подобного просмотра смерть должна быть внезапной и убедительной. Иван не мог мысленно воспроизвести картины своей жизни, а когда ему удавалось наконец представить размытые очертания, они возникали перед глазами в темных, коричневых тонах, словно фотографии, оставшиеся от прадедов с длинными закрученными усами и в широченных штанах. Некоторые картины всплывали перед ним в виде фотографических пластинок, помещенных в нужный реактив, но как только смутные силуэты начинали проявляться, они быстро темнели. Иван не мог достать фотобумагу из проявителя, и фотографии размывались в одно темно-коричневое пятно, а образы исчезали. Если бы он мог настроить фокус! Иван снова и снова пытался мысленно рисовать картины.
Возможно, благодаря силе позитивного мышления, с каждым разом получалось все лучше и лучше. Он увидел глаза Сельмы в момент их первой встречи – огромные черные зрачки, окруженные карим пламенем. Этот светло-коричневый огонь не обжигал его, а согревал. И теперь Иван пробовал перепрыгнуть через кольцо коричневого огня, сквозь расширяющуюся черноту зрачков, прямо в ее душу. Но чтобы перепрыгнуть через горящий обруч в темноту по ту сторону любви, ему нужно было быть цирковым тигром, а он им никогда не был, даже сейчас.
Как странно, что я вижу ее глаза! Я не смотрел в них много лет. Она казалась такой вездесущей, такой банальной, и он с радостью заглядывал в глаза другим женщинам, пусть они и не отвечали взаимностью, но в ее? Несколько минут Иван вспоминал ее глаза, такие красивые и печальные, и еще такие… такие… простые, такие равнодушные… такие… И тут воспоминание стерлось, оставив его далее в большем отчаянии, чем раньше.
Иван решил, что это последний день его жизни и последний шанс подумать о чем-то важном. Теперь у него было свободное время, и ничто не отвлекало, не нужно было беспокоиться, как свести концы с концами (его конец уж близок). Теперь он мог думать честно, не волнуясь из-за того, приличны ли его мысли, умны ли они. Больше не нужно переживать из-за политики. Какое облегчение! Его смерть будет лишь его достоянием и ничьим больше – событием, произошедшем за пределами коллективизации и национализации. В гробу не будет шпионажа, запугивания, балканизации, пропаганды, идеологии, налога на войну – Ивана никто не потревожит. Он свободен думать о действительно важных вещах – смерти, вечной жизни, душе. Господе.
Если тело умрет, то смогу ли я и дальше существовать в виде души, о которой ничего не знаю, которую никогда не чувствовал? И что такое душа? Что думает во мне? Это биохимия тела управляет вербальным потоком и сознанием «я»? Или же есть нечто духовное, совершенно иллюзорное, – душа? Или же душа есть нечто, созданное из тонких частиц и электромагнитных волн, которые не зависят от кровеносной системы и сердца, но порождают мысль, и в этом смысле мы все сотканы из мыслей и идей? Если душа состоит из другого материала, чем тело, то, когда тело разлагается, душа может вести себя иначе и продолжать жить?
Нет, это не размышления. Я просто задаю вопросы и не отваживаюсь давать ответы. Что ж, попробуем еще разок. Где я был? Нет, скорее, где я сейчас и где буду? Некоторые верят, что душа проживает множество жизней, и почти все мы уже жили в прошлом. А если я жил в прошлом, то такой ли я сейчас, каким был в предыдущей жизни? Я ведь о ней ничего не помню. А раз я ничего не помню и ничего не знаю о ней, то мне на нее плевать. Тогда какое мне дело до моей следующей жизни, если будущий «я» ничего не вспомнит обо мне настоящем и об этой моей жизни? Ну, резюме – не нужно беспокоиться, а лучше успокоиться? Или упокоиться? А я спокоен?
Радуясь, что он думал как минимум пару секунд, хотя и не удовлетворенный весьма неясным результатом собственных измышлений, Иван расслабился. Он не понимал, спит он или бодрствует, когда услышал чьи-то голоса: баритон доктора Рожича и контральто жены. Отлично, подумал он. Они все еще надеются, что я жив.
Доктор и Сельма закрыли дверь.
– О. это слишком, – сказала Сельма.
Бедная Сельма, страдает без меня.
– Еще, – простонала она.
Доктор Рожич запыхтел и посадил ее на стол. Снова зашуршало все то же ошибочное свидетельство о смерти. Сельма рывком сняла с доктора брюки и трусы. Потом взобралась на него, переплетя ноги за его спиной, а Рожич поддерживал ее, прижав к буфету. Дерево поскрипывало, сверху падали семейные фотоальбомы и документы, планируя вниз, словно это самолет сбросил листовки с инструкциями, как сдаться армии захватчиков. Лист бумаги задел Ивана по носу, побеспокоив две волосинки, торчащие из ноздри, и она зачесалась. Это мое свидетельство о рождении? – подумал Иван. Сельма толкнула доктора на пол, а сама уселась сверху и стала скакать и пронзительно визжать, как в словенских танцах, Рожич в это время выкрикивал какие-то непотребные ругательства, а его копчик ударялся об пол. Потому Сельма села, прислонившись к гробу, а Рожич начал наносить стремительные удары. Когда они со стонами кончили, то столкнули гроб, и он свалился на пол.
Голова Ивана еще раз ударилась о деревянную поверхность над подушкой, и ему показалось, что череп наполовину треснул, а плечо, ребро и тазовая кость сломаны. Любовники подняли гроб – их Руки пахли кровью, спермой и потом – и снова поставили его на стол. Иван разозлился, но молча, кроме того, он не был уверен, спит он или бодрствует, а потом боль покинула его, и он остался один.
Разве мне сейчас не нужен Бог? Бог известен тем, что помогает в постели, вернее, на смертном одре.
Будучи взрослым, Иван большую часть времени не верил в Бога, просто потому, что не мог Его представить. Иногда, когда Ивана переполнял страх, например на войне, он ударялся в религию и находил молитву, способную утешить. Но теперь он думал, что если Бог и существовал, то ему, должно быть, совершенно наплевать, верит в него Иван Долинар – какой-то там ничего не значащий человечишка – или нет, если только Господь не попал в такое же затруднительное положение, как Иван: страстно желает найти хоть какой-то след любви и веры, чтобы у Него возникло ощущение, будто Он жив перед лицом пустой бесконечности.
Я бы обрадовался, если бы кошка, мышка или муха испугались меня. Это значило бы, что я жив! Если комар решит, что я жив, и захочет укусить меня, это столько будет значить!
Вероятно, Господу тоже приятно будет, если комар по-настоящему уверует в Его существование и попытается Его укусить! Возможно, только это Ему и нужно.
Внезапно Иван посочувствовал Богу.
