поехать, вроде уже и неохота никому — кому ж охота толкаться на таком пляжу, где все друг у друга на голове сидят, как будто никто в жизни на пляж не ходил, кроме вот меня теперь, без никого.
Пляж там, отпуск, да не важно что, если ты один, только ты не один, потому что все мы в воде или на пляжу, здесь или в центре Нью-Йорка, ну, там красоты не те, да, тут тропики, ладно, только если приглядеться — везде все то же.
В общем, лежу я тут, бронзовею, жду, когда попозжеет и настанет вечер, а покуда вот втираю солнцезащитный девятнадцать.
За мой крем я отдал семьдесят пять косых. Это было лучшее, что было. Гарантия постоянной защиты. Хоть по пять часов на солнце валяйся, купайся сколько влезет — все нипочем.
Солнце тут в полный рост, мажу кремом спину, мажу ноги, наношу равномерно, все утро наношу, пиши, день уже; вон четверо пузатых немцев, пузяк по-здешнему будет «бочка», сардельки с картошкой, просторы как в сказке, молчат германцы, двое их с двумя бундесженами, а жены с отжатыми, отвисшими бундессиськами, будто их сдули под праздник, как воздушные шарики, короче, дойчбуфера, а рядом вон черные, ядреные — топорщатся у мучач из Санто-Доминго, которых захомутала пара других уже тевтонов, эти от меня подальше кучуются, а я все копчусь на солнышке, весь в крему за семьдесят пять косарей; вижу: вон они сидят, далеко правда, а я тут лежу, а они там, метров за сто — за двести, а я тут, без никого.
А потому еще я без никого, что обзакониться с доминиканкой мне как нечего делать, раз — и в дамку, гражданское состояние позволяет, могу хоть после обеда сменить, обженился и вперед, только тут надо прикинуть, каково это — таскать за собой одну и ту же доминиканку, читай, жену, читай, типку, пускай ей двадцатник всего; короче, если их не менять, будешь полным бакланом с доминиканской кантри, будешь ходить с ней на пляж, потом в койку, как ходят те двое кайзеров; с женой, хоть и прикупленной, оно так; не, игра не стоит свеч, если все при своем; цветная манда, оно, конечно, экзотика, но больше чем на фотку не тянет. Или на ночку.
Чего говорить, все кругом меняется, я вообще-то в торговле вращаюсь, ну, а тут вот оттягиваюсь вовсю, лежу себе, смотрю по сторонам, на волны смотрю, а главное, на эту вот фишку смотрю как заведенный, она все время перед глазами, а закроешь глаза — желтый блин горит, сами знаете, о чем я.
Если на солнце больше десяти секунд смотреть, потом все вокруг одним светом засияет, и ничего больше не будет, а будет один треск в башке, и сам я весь поплыву прямо тут, на пляжу; чем больше времени проходит, тем яснее чувствую: чтой-то здесь не так, и крем за семьдесят пять косачей не помогает; мимо шлендрают беззубые гаитянки и вечно что-то там торгашат; вот одна уже стрекочет, подходит ближе и стрекочет, что она Изабель, что не хочу ли я пиньи колады; зубов у нее совсем нет, последний в середке болтается — страшное дело; не лезь, говорю, я туточки загораю, размышляю я тут.
У гаитянки по центру хохотальника черная пещера с красной каймой, на две половинки квадратурой зуба поделена, того самого — единственного; хотя, скорее, там пахнет прямоугольником, а не квадратом, великой зубастой стеной — только язык вокруг увивается: а не хочу ли я типа пиньи колады испить или там банана откушать, манго там не хочу ли, отвянь, говорю, отмахиваюсь я как от мухи и тут же вспоминаю те испанские словечки, которым научился уже здесь: no quiero nada da comir[2], говорю, типа загораюсь я здесь, вали уже.
А гаитянке хоть бы что, итальяно, говорит, бэлло, покупать, говорит, иди в жопу, говорю, та гогочет, я лежать один, говорю, я, говорит, Изабель, и хлопает глазищами, тоже мне, целка в зеленой юбке с одним зубом в пещере вместо хава на морданте — такая дешевая реклама бедности.
Раскидываю про себя, что лучше уж окочуриться бедным: загнулся — и порядок, чем мозгами-то ворочать о сладкой жизни, о том, сколько в ней всего такого, и что каждое такое бывает еще и эдаким. Выходит, если ты бедный, то и жизнь, глядишь, проскочит мимо, типа уматную видуху про Italia I показывают, уже началось, но не для тебя; или если ты пустой на купюры, то жизнь сама на тебя смотрит — типа ты фильм по телику, и видит, как ты свернулся на пляжу, пока толкал там разную мелочню, даже если это ты сам и есть.
Понедельник.
Вот бы прямо тут и отрубиться.
А что, на солнышке и котелок, поди, отпустит, вот и буду себе загорать молча, бронзоветь, как у нас скажут, так что вернусь и прямо в бронзе отольюсь; одно слово — красавец; а пока вот чумею от этой жарищи, весь по пояс деревянный.
Помню, пацаном приедешь на пляж в Чезенатико да там же и прикорнешь — будто потихонечку уходишь в песок, вроде этих, как их, крабов; они тоже делают, того, дырку и ныряют в нее, и нет их, тусуются, бляха-муха, как дети, а для них-то тут вопросняк жизни и смерти; нарывают себе других букашек, строят, короче, свою механическую стратегию жизни, типа как гаитяне со своим сахарным тростником, помахивают мачете, думают думу о тростнике, о жизни, зацикливаются, как те крабы в Чезенатико, люди-крабы, не то что я, у меня вон сольди есть, Visa есть, все шито-крыто, плохо мне.
Не, я по-серьезному, чего-то никак не уловлю, чего со мной с ранья, чего так паршиво-то, типа щас разноюсь уже, може, тут грусть какая или вот солнце на пляжу, пойду-ка я лучше в Silverio Messon.
Иду уже в Silverio Messon. Silverio Messon — это самый огромный супермаркет в Пуэрто- Плата. Тут есть все, даже то, что есть у нас. Есть все виды Pasta Barilla, есть готовый соус Star, есть баночная Coca-cola, есть пористый швейцарский шоколад, есть Tobleronе и «Gazzetta dello sport» за двадцать пять песо, хоть и недельной давности, а вроде как ты дома, и хорошо тебе, комфортно типа.
Потом вдруг снова я здесь: растянулся, закрыл глаза, чу — шагают эти двое, издалека их треп слыхать; парочка из Лиссаго, видать, женихаются, в Residence мы уже обзнакомились; подходят, ложатся рядом.
Ей лет двадцать пять — двадцать шесть, прихватная, без лифчика, соски маленькие, ровненькие; он постарше будет, низенький, на Дэвида Боуи смахивает до того, как тот стал попсу бренчать в девяностые, короче, для простоты, после «Let's Dance».
Она больше молчунья, а он — стрекотун, пристал ко мне, что я думаю о motochoncisti или motochisti, это такие мототаксисты в Санто-Доминго, просто бич всего острова, летают где ни попадя как шальные, одни пробки из-за них.
Вот и я затормошился прямо, мне ведь много не надо, мне бы соснуть часок, а тут еще башня трещит, хоть бы отошла малость, я если чего и не выношу, так это как раз телеги внасилку гонять, тем паче если ты в другом полушарии, это тебе не в офисе языком молоть.
Его зовут Микеле. Говорит, что завис на дайвинге, любит, мол, один на глубину ходить. Был на Пунта- Кана, это юг острова, оттяжно, говорит, понырял. А я ему и отвечаю, пожалуйста, отвечаю, могу я тут спокойно полежать, вежливо так отвечаю, ну можно чуток помолчать, пока я тут загораю, а?
Я не знаю, с вами было, когда вот так весь разнежился на солнце и уже отключаешься и чувствуешь себя маленечко того, другим, смакуешь типа все, что с тобой творится, но ты уже не такой, что-то с тобой не то, и вот тут вдруг эта сладкая парочка мечет солнцезащитный номер два, вы следите: приезжают эти двое из Лиссаго там и втираются в тропиках защитным номер два.
Гляжу на них и говорю, у меня, мол, тоже крем имеется, солнцезащитный девятнадцать; они на меня глазеют, потом перемигиваются, улыбу давят, ты, говорят, куда с этим кремом собрался, чего решил делать с этим кремом девятнадцать.
Тип Микеле мне и говорит, слушай, говорит, ты чего удумал, чего станешь делать-то с таким вот крэмом, ты ж домой приедешь каким был: один к одному, с девятнадцатым номером тебя ж в офисе никто не признает.
Это тебя, говорю, впритык никто не опознает, потому как мазаться двушкой — это все равно что вообще не мазаться, так обгоришь — пузырями весь пойдешь, зажаритесь с невестой, как два цыпленка табака: подавай готовеньких, очнитесь, друзья.
Этот мне говорит, мол, дело еще в молочке этом смягчающем, которым уже после натираешься, если молочко что надо, сделал дело — пылай смело, не обуглишься; молочко для загара — это гарантия.
Я вас умоляю — молочко для загара, вы мне первым делом скажите, почем брали, почем
