но как же все остальное? И с настоящею нежностью вспомнил: в мае двадцатого года, когда его высылали из Петербурга, в день вознесения, этот вот самый барон да еще брат Миши Яковлева — только они и проводили его от самого Калинкина моста и до Царского!..
В Тригорском барон Антон Антонович Дельвиг, когда на другой день отвез его туда Пушкин, необычайно понравился всем. Он вступил в это новое для него общество немножко вразвалку и разминаясь, как будто бы здесь вчера только был, поздно вернулся домой и недоспал.
Прасковья Александровна видела его еще в Петербурге. Она даже смутно подумывала там об Анне или Алине. Что ж, ничего: жених неплохой, только отчасти… как говорят про пироги, — сыроват! Но постепенно сегодня надежды ее возрождались. Дельвиг размялся-таки и оживленно болтал. Особенно мил, пожалуй, был с Анной, и Анна к нему благосклонна. Да и то сказать: с Алиною можно еще повременить!
И за обедом Дельвиг забавно рассказывал, как он зазвал однажды приятелей, обещав угостить их роскошным обедом, в самую что ни на есть последнюю харчевню, где даже ложки к столу были привязаны, а на стол подали щи да кашу… Рассказывал он весело, со свойственным ему добродушным лукавством, чокался с барышнями и очень галантно прикладывал руку к груди. Но, плотно покушав, после обеда он быстро опять осовел.
«Точно медведь не вовсе проснулся весной!» — так про себя определила Евпраксия, все же любуясь привлекательным этим увальнем.
Дельвиг покрякивал, поправляя очки:
— А бульвара уж нет. Пушкин, ты знаешь? Где Онегин гулял. Начисто вырубили, — и долго сладко зевал.
— A Euphrosyne — это очень мило, скажу. Это имя одной из трех граций. — И прикрывался рукой.
Еще через полчаса его уложили в гостиной. Он не протестовал, ссылаясь на то, что, дескать, дорога слишком его разморила:
— Эти ухабы… прямо как люлька, так и укачивают. Особенно после болезни.
— После горячки, однако же, кажется, ты не похудел.
— Пушкин, молчи! Так с вашего разрешения я…
Разрешение последовало. В гостиной огня не зажгли, и скоро в соседние комнаты донесся блаженный и гармонический свист. Евпраксия то и дело подбегала к дверям и отходила в раздумье, покачивая головой. Она хлопала себя по бокам и говорила:
— А наш Антон не тужит о том: храпит да храпит!
— Зизи, помолчи, он может услышать!
— Услышал такой-то один: да ему хоть из пушек пали! — Но и в самом осуждении этом была определенная нотка восхищения.
Дельвиг проспал часа два, и наконец Пушкин пошел его разбудить. Барон ото сна разомлел: спал бы еще! Волосы спутались, лицо разгорелось; жалко сразу его подымать. И опять принялись оба болтать о том и о сем — о пустяках: о Лицее, о давних проделках и шалостях…
В дверь, не дождавшись их выхода, постучала Евпраксия:
— Изволили встать? — Она забавлялась, как если бы говорила с новой замечательной куклой.
— Войдите, Зизи! — крикнул ей Пушкин. — Тут все равно ничего не видать!
Повторять она не заставила, тотчас же воспользовавшись приглашением Пушкина и отсутствием старших, которые могли б помешать.
— С легким вас паром! — пропела она, будто бы Дельвиг действительно был игрушечным медвежонком, который к тому же только что возвратился из бани. — Как почивали? Что вам приснилось? — И скромно она опустилась на кресло подальше.
— Постойте, что видел?.. Да, кажется, яблоки ел… печеные, с сахарной пудрой! — Дельвиг потягивался и немного урчал.
— Вот жалко, что за обедом не испекли!.. А почему это так вас зовут: Антон и Ан-то-но-вич?
— У него и отец тоже Антон Антонович! — смеясь, сказал Пушкин.
— Это в роду у нас. И дед и прадед мои тоже Антоны Ан-то-но-ви-чи! — растягивая отчество, передразнил ее Дельвиг.
— Вот как смешно! Это значит — вы прочные! А хотите, я вам яблочков свежих с чердака принесу?
— А и правда: давайте пойдем на чердак! — понравилось Пушкину. — Там хорошо. И запах особенный.
Евпраксия тотчас подхватила; не отказались и старшие сестры, быстро накинули шубки: это как развлечение. Прасковья Александровна только несколько было забеспокоилась: в амбаре темно, и как бы огня не заронили! Но молодежь шумно направилась к выходу.
— Дельвиг, не будешь курить?
— Я буду яблоки есть.
— Только антоновских нет уже! — возгласила Евпраксия. — А если хотите моченых, пожалуйте в погреб!
После весеннего синего вечера в амбаре особенно было темно. Засветили при входе фонарь. Запахи были внизу далеко не яблочные: пахло мышами, дегтем, мукой.
— Вы осторожней, тут гири, — предупредила Анна, но Дельвиг успел уже стукнуться лбом о коромысло весов.
— Не больно?
— Ничуть.
— А тут вот у лестницы кадка, — болтала Евпраксия. — Для мышей! Сверху полова от конопли, а они думают, что самая конопля. Ступят — и в воду. Смотрите не упадите и вы! — и, подумав, добавила: — А то кой-когда и ежика держим.
Дельвиг теперь ступал осторожно, держась за перила.
— Как это у тебя, — вспомнил Пушкин: — «Хлоя старика седого…»
— Не помню. Забыл.
— По такой же вот лесенке, Зизи, только к окну, старик полез к девушке, а она ему — зеркало. Он испугался себя, подумал, что леший, и полетел…
— А зачем он полез?
— А она сама позвала!
— Ну раз позвала, уж это не честно! — протянула Зизи, но тотчас, обернувшись, почти закричала прямо в очки оторопевшему Дельвигу: — Окорока! Осторожней!
Миновали благополучно и окорока. Лестница кончилась. На чердаке грандиозная паутина и пыль, валялись колеса и хомуты, остов повозки, горстями висели лен и пенька. Огромные тени скакали по внутренним слежкам соломенной крыши. Ноги ступали по стружке и по золе. Все невольно примолкли.
— Направо, сюда, — прошептала Евпраксия, и один по одному вступили направо, в особое отделение — яблочное.
Тут на полу устлано густо соломой, разделенной на гнезда — для каждого сорта отдельно. Большая часть этих гнезд, впрочем, уже пустовала, что не помешало Евпраксии несколько даже торжественно провозгласить:
— Ложитесь и выбирайте, кому что по вкусу.
Пушкин, шутя, одну за другой, по-деревенски, повалил девушек прямо в солому, как толкают в сугроб.
— Дельвиг, смотри опять не засни! Все ли вы слышали, как он храпел?
Дельвиг что-то хотел возразить, но храбро его перебила Евпраксия:
— А настоящий мужчина и должен храпеть!
Все рассмеялись и принялись оживленно болтать. Дельвиг яблоки ел с наслаждением и лишь изредка подавал короткие реплики, путая Анну с Алиной: имена с самого детства Антону Антоновичу давались с трудом.
Расшалившись, Евпраксия приоткрыла фонарь и дунула на огонь.
