происшествие было забавно. Муж уехал на охоту, а молодая жена приняла проезжавшего мимо молодого и красивого путешественника. У него сломалась коляска, и его оставили ночевать. Ночью он совершил вылазку, но получил пощечину от хозяйки.
— Нападение было слишком внезапным! — лукаво добавил рассказчик, как бы в пояснение.
Пушкин слушал и улыбался, но настоящие мысли его были совсем о другом; он поднялся и прошел к Прасковье Александровне, все еще не выходившей к гостям.
Она его приняла. Лицо ее было забинтовано, но она накинула на голову шаль, чтобы не пугать гостя. Как обычно в последнее время, они заговорили о положении в Петербурге.
— Вот Арсения нынче отправила с яблоками. Жду новостей, как вернется.
Пушкин подумал: «Вот жаль, что уехал
— А как? Очень просто. Пишу им билет, приметы, года и ставлю печать.
— Просто свою?
— Ну конечно. Боюсь, теперь на заставах не стало ли строже.
«Пишу им билет…» Как это просто! На возвратном пути, вспоминая побег Гришки Отрепьева и чтенье примет, он говорил сам себе: «А что, в самом деле, почему бы и не выступить этаким самозванцем?»
И дома, лишь изменив несколько почерк, быстро составил он на себя и на Архипа-садовника отличный «билет»; предварительно глянул и в зеркало и убедился, что лет себе надо прибавить.
«Сей дан села Тригорского людям: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер., волосы темно-русые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 ар. З 1/2 в., волосы светло-русые, брови густые, глазом крив, ряб, лет 45, в удостоверение, что они точно посланы от меня в С.-Петербург по собственным моим надобностям, и потому прошу Господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск».
Перед тем как поставить число, он задумался: не лучше ли пометить более ранним числом, когда о смерти царя еще не было слуха? Так будет лучше, чтоб избежать подозрений… И он пометил «билет» концом ноября.
С улыбкой, припоминая почерк Прасковьи Александровны, Пушкин свободно, легко подписался на документе:
Ночью ему неважно спалось и привиделся дед Ганнибал, шагавший между дерев. Однако ж с утра призвал он Архипа и отдал все необходимые распоряжения.
Так все пути к отступлению были отрезаны. Он волновался не только близким свиданием с Керн. Он вспоминал и Горчакова: мог бы не говорить, но если сказал, так и сделает. Но он ясно представил себе, что покидает Россию — как будто привычная мысль, — и все ж холодок пробежал по спине. И что вообще сейчас в Петербурге? Он знал хорошо, чем бывает чревата пора междуцарствия.
Архип уложил тайно от всех мужицкий наряд для своего барина. Пушкин знал, кому можно довериться, когда будет он сам выступать в роли «Алексея Хохлова». Даже и няня не была посвящена в эту тайну. Ей он сказал, что на своих поедет во Псков, и чтобы тригорским так же сказали, буде запросят.
— Да так ли уж надобно ехать? — спросила старушка, и в самом тоне ее была различима тревога.
Пушкин в ответ ничего не сказал, но заботливый этот вопрос и беспокойство, в нем прозвучавшее, сопровождали его всю дорогу. Издали вскоре они увидали, как им в тележке пересекло дорогу лицо духовного звания в монашеской черной одежде.
— Не иначе как случай предвидится, — сказал, обернувшись, Архип. — Поп на пути — не к добру.
— Ну я их часто встречаю, — отозвался с неудовольствием Пушкин: он и сам предпочел бы не встретить в дороге попа.
Выехали они в сумерках, с точным расчетом через три дня (ехать не на почтовых!) в такую же пору попасть и в Петербург. Вечер был глух, и лошади то и дело поводили ушами и настораживались. Было невнятно на душе и у Пушкина. Первый тому показатель был этот монах. Он на него и не обратил бы внимания, будь в другом настроении сам, но он знал хорошо, что приметы только тогда и смущали его, когда смущение это уже пребывало в нем самом. Ехать ли дальше? Кто его гонит? Не ложное ли одно беспокойство? Что, собственно, нового произошло? Керн? Конечно, чудесно встретить ее тотчас по приезде, но… И во все недавно писал через Плетнева запросы друзьям… Отчего же и не подождать? «Да так ли уж надобно ехать?..»
— Что это там?
— Заяц дорогу перескочил.
— А знаешь что, Архип?
— Слушаю, барин.
— Нет, ничего…
Пушкину стыдно было признаться — в зайца он верил даже сильней, чем в попа. Приметы одна за другой ложились на собственную его неуверенность. И, чтобы развлечься, он стал представлять себе охоту и псарню. Как отъезжал этот муж, про которого рассказывал Рокотов, со сворой борзых:
Этот рог висел у него теперь на стене. Он вспомнил, как летом, при Керн, трубил он в тот рог и на минуту почувствовал прелесть охоты.
Так начал он «думать стихами», через которые перебегал и действительно только что бывший русак, и понемногу привычная эта стихия все больше его размагничивала, и самая цель путешествия как бы задергивалась зыбким туманом. Едет куда-то и все… Когда показались вдали огоньки погоста Врева, на секунду поймал себя Пушкин на мысли: «Ну вот, как будто бы и доехали…»
Заяц опять, длинный, с косыми ногами, метнулся у самых лошадиных копыт… Пушкин больше не стал разговаривать и коротко приказал Архипу повернуть лошадей.
И ничуть ему не было стыдно. Разве не волен он этак решать или так? Даже напротив: теплое спокойствие, почти физически ощутимое, охватило его. То же, казалось, разделял и Архип; и лошади, хлопая добро ушами и фыркая, прибавили рыси. Значит, домой… Пусть теперь целая заячья стая перебегает дорогу: не страшно ничуть! Да когда же им и скакать, как не в эту вечернюю пору!..
Пушкина няня встретила радостно и обняла, крепко прижав к груди.
— Уж как рада-то я! А то и места себе не находила!
«Ну, так… — думал Пушкин наутро. — Буду ждать, авось и дождусь чего-нибудь доброго. И стихи писать хочется!»
После «Бориса» он уже сильно теперь затосковал по вольным, летучим стихам. «Онегин» почти был заброшен, и сразу к нему приступить не так-то легко среди напряженного ожидания последних дней. Но эта охота, и этот проезжий (пусть будет граф!), да и весь анекдот — так и стоят перед глазами!
Но весь анекдот, однако ж, ему обернулся еще и по-новому. Невольно он вспомнил «Лукрецию» и привычной рукой вынул с полки Шекспира. Он перечел еще раз эту поэму, которую, впрочем, не особенно и ценил. Да, происшествия были подобны и стали бы вовсе похожи, когда б героиня Шекспира, как и Наталья Павловна (Пушкин уже окрестил свою барыню), так же обошлась с Тарквинием. Быть может, это охладило б его предприимчивость и он отступил бы… Тогда вся история мира была бы не та. Мысль пародировать историю и Шекспира представилась ему с соблазнительной ясностью, и за каких-нибудь два дня он написал
