было. Девочки собираются здесь к сумеркам, несколько раз за ночь возвращаются сюда же и расходятся по домам в первые рассветные часы. Но он нашел здесь вчерашнего сутенера, стал расспрашивать его, не знает ли тот, где ему найти Любу. А тот косо посмотрел на него, потом вдруг быстро пошел прочь — Николай не понял почему. Потом тот оглянулся, остановился, видимо, передумал, вернулся к Николаю и тихо произнес жуткие слова: «Уходи отсюда, ты меня не знаешь — я тебя не знаю, понял? Два часа назад ее нашли, повесилась она в своем подвале, дворник утром нашел. Она записку какую-то оставила. Милиция здесь уже всех расспрашивала. Твой портрет записали…»
Николай окаменел, его взгляд замер на одной точке, неопохмелившееся сознание не могло сразу сообразить, что к чему, что ему теперь делать — идти в милицию или, наоборот, бежать отсюда подальше. С другой стороны, при чем здесь он, что она повесилась? Что он ей сделал? Сутенер же тихо добавил: «Уходи отсюда, не появляйся здесь больше… И что ты делал там с ней? Она же девочка ещё была, поэтому и стоила дороже. Ты, что ли, не помнишь ничего? Ей отца надо было от следствия откупить, вот она и пришла сюда заработать».
Николай тогда сел на эту скамью и вот уже второй час не уходит отсюда. И Гедройц — первый, с кем он теперь заговорил. А Андрей молчал, глядел на Николая, на его страдание с сожалением и без осуждения. Чем, в сущности, он, Гедройц, лучше Николая, чтобы осуждать? Ничем. Неизвестно, как бы отозвалась его совесть, окажись он в такой ситуации. Гедройц сопереживал, но молчал, чувствуя себя не вправе ни порицать, ни утешать. Николай же и не ждал никакого утешения, он был совсем сокрушен, но, выговорившись, открывшись чужому человеку, почувствовал облегчение. Он встал и, шатаясь, ушёл прочь.
А с соседней скамейки, коих много на этой центральной площади, раздался молодой женский голос:
— Эй, молодой человек, что-то ты плохо выглядишь. Уже с утра притомился на работе?
Гедройц оглянулся и увидел барышню, явно отдыхающую после трудовой ночи. Ему сделалось тошнотворно. Он подумал, что она ищет клиента, и теперь, после истории с Николаем, ему меньше всего хотелось общаться с проституткой и больше всего — поскорей убраться отсюда. Девушка вдруг сказала:
— Ты ведь не здешний.
Гедройц обернулся, взглянул на неё. Неужели его так легко вычислить? Она вдруг заговорила серьезно и напряжённо:
— Меня Надей зовут. Мне неудобно просить тебя, ты совсем незнакомый человек. Но надо, чтобы ты помог мне в одном деле. Это недолго и нетрудно. Ты же из Москвы? Просто нужен человек, который говорит по-московски, а мне сейчас негде такого найти.
— Зачем же я нужен? — спросил Гедройц.
— Я сейчас всё расскажу. Понимаешь, у меня брат был, Сергей. Он к вам в Москву уехал учиться. У него прямо за вокзалом деньги, какие он взял с собой, отобрали. А он драться полез, его тогда и зарезали. Когда из Москвы про него звонили, я как раз трубку взяла. Отцу мы с сестрой не сказали, он бы не выдержал. Сердце у него совсем слабое. Как мать с собой покончила, он еле держится, болеет сильно. Пусть думает, что Сережа там, в Москве, учится. Я тут деньги для отца собрала, да не знаю, как объяснить ему, откуда они у меня. Сам понимаешь, правду я ему не могу сказать. Помоги. Сразу понятно, что ты из Москвы, вас, москвичей, за версту видно. Тебе он поверит, что это ты от Серёги для него деньги привез. Ты только не обижайся, ладно?
— На что же здесь обижаться? — сказал Гедройц и посмотрел на часы. У него не было определенных планов до обеда, и он решил помочь девушке.
— У меня уже конверт приготовлен, десять тысяч там. Нам по пути надо к подружке зайти за деньгами — дома-то я не могу их держать. Я войду в квартиру, а ты пять минут обожди и потом заходи. Он тебе как раз дверь и откроет.
Гедройц проводил Надю до их квартиры, она передала ему конверт. Он подумал: надо же, доверяет ему деньги проститутка. Надя вошла в квартиру, он подождал несколько минут, а потом позвонил в дверь и, увидев перед собой небольшого пожилого человека с лицом школьного учителя, смело шагнул в квартиру, сказал всё, как Надя просила, и передал деньги.
— Наденька, Наденька, — запричитал отец, — я так рад, я так счастлив. Наденька! Наконец-то мы сможем зажить спокойно. Наденька, дорогая, ты не поверишь, наш Серёженька присылает нам деньги, много денег — десять тысяч! А я-то уж думал, что всё против нас теперь повернулось. Думал, нищета наша задавит нас совсем. Солнышко мое, Наденька, это же так прекрасно. Мы вернём все долги. Мы опять станем свободными людьми, честными, Наденька, мы снова станем честными людьми. Мы посмотрим людям в глаза! Ведь целых десять тысяч у нас! Ах, Сережка, молодец, не забыл про родителя. Не зря я всё-таки написал ему тогда, знал, что не оставит он нас в этой страшной яме.
Доченька, иди сюда, иди скорей, солнышко, я тебя порадую. Мы выкарабкаемся, всё будет хорошо, как прежде. А я и подумать не мог, что Серёжа в Москве так разбогател. Ах ты, радость-то какая! Я ведь верил, я всегда верил в него. Он у нас такой красивый, такой умный — да, с самого детства. И такой талантливый. Помнишь, Наденька, мы ему учителя рисования приглашали. И пению он у нас учился, и языкам. Да, ничего не жалели тогда, выучили всему на славу. И не зря ведь выучили! Вот он какой теперь стал — богатый. Один из всех из нас в Москву выбрался. Какой молодец…
Так, Наденька, ты пока садись, и давай распишем, кому сколько мы вернуть должны. Перво-наперво две тысячи надо Марку Аркадьевичу отдать, он никогда для нас ничего не жалел, всегда первый помогал. Добрый человек, жаль теперь отвернулся от нас, обиделся, наверное. Второй год всё вернуть обещаем, словно издеваемся. Хорошо, что часть иконкой взял. Помнишь, Наденька, образок-то золочёный наш, прабабки моей, он же вообще ничего не стоит, а Марк принял, даже с почтением, что ли. Из приличия взял… Потом с полки возьми списочек, должен быть человек на десять, все там наши долги расписаны.
Там, наверное, что-то останется. Ты вот что, докторов мне больше не зови, всё одно от них хвори моей не убавляется, и от лекарств их только голова мутнеет. Ты лучше купи себе что-нибудь красивое, брошку… Платьице Аннушке закажи. Она у нас такая красивая, в тебя пошла… Да что же я, ей-богу, всё приличие забыл! Андрей, дорогой вы мой человек. Такая радость, простите старика! Что же вы стоите, идёмте скорее чай пить. И расскажите, расскажите, как Серёженька там.
Гедройц прошёл на кухню и стал рассказывать отцу Нади придуманные на ходу истории про давно погибшего сына, пил краснодарский чай и не хотел уходить из этого дома. А когда уходил, думал о том, какой всё-таки милый этот человек и как его, в сущности, жаль. Это правильно, что ему не сказали правды. Потери сына он бы не перенёс. И ещё Гедройц думал о его дочери, о её любви к отцу и своему погибшему брату, о её такой молодой и уже такой несчастной жизни.
Глава шестая
За его спиной раздался внезапный шум приближающейся машины, треск и хлопки. Он обернулся, увидел голубей, стремительно взлетающих вверх, и несущийся сквозь них прямо на него автомобиль. Гедройц резко отскочил, но не удержался на ногах, упал, и автомобиль промчался в полуметре от него прямо по тротуару, погрузив Андрея в облако пыли. Из-за этого Гедройц не смог разглядеть, что это был за автомобиль, какой номер.
Но перед этим он успел увидеть то, что повергло его в ничуть не меньший шок, чем само происшествие, сама близость трагедии. Меж бьющихся о ветровое стекло птиц Гедройц разглядел того, кто был за рулём: блестящая лысина, остатки рыжеватых волос, лукавый взгляд.
Ошибки быть не могло — без сомнения, за рулем сидел директор музея, Владимир Ильич, радушный хозяин. Конечно, можно было тешить себя предположением, что всё это — случайность, что вовсе не злонамеренно директор оказался на том же тротуаре, что и Гедройц. Но в это верилось с трудом. Тело Андрея дрожало, и путающимся сознанием он пытался выстроить, соединить все факты, чтобы понять, что в действительности происходит.
Первое, что сделал Гедройц, приехав в город, — пошел в музей и сразу всё выложил директору,
