Дорогостайский распечатал грамоту и заявил, что гонец должен направляться в Литву на Смоленск и Оршу. Тогда Иоанн приказал Стремоухову ехать на эти города, дав ему новую грамоту такого же содержания, как и прежняя[408].
Намерения Иоанна восстановить мир с Речью Посполитою были совершенно искренни. Он приказал смоленскому воеводе охранять строго спокойствие на литовской границе, о чем Батория известил оршанский староста Филон Кмита[409].
Из Пскова Иоанн уехал в Москву, откуда возвратился в Новгород. Сюда прибыл (17-го ноября) к нему Баториев гонец Богдан Проселко. Царь принял его весьма милостиво, пригласил к своему столу и подарил ему парчовую одежду). Королевский гонец привез с собою список московских пленных, находящихся в Литве[410], и заявил, что воеводы Федор Щереметев, Борис Шеин, князь Михаил Лыков и Юрий Булгаков, отпущенные королем на свободу, не пожелали возвратиться домой[411].
Отпуская Богдана Проселка (21-го ноября), Иоанн дал ему к Баторию грамоту[412], в которой писал, что хочет с королем «доброй приязни и братства», но об условиях, на каких мирный договор может состояться, ничего определенного не говорил, а выражал только желание, чтобы король прислал к нему своих великих послов, «которые бы тое дело доброе межи нас попригожу постановить могли». А пока пусть бы король «приказал воеводам своим и кашталянам и старостам и врядникам по всем границам как в Коруне Польской, так и в Великом Княжестве Литовском и в Лифлянской земле» соблюдать мир, подобно тому, как он сам отдал такой приказ «по всем украйным своим границам». Задержку Лопатинского Иоанн объяснял таким образом: «А что гонец твой Вацлав Лопатинский позадержался, и он позадержался тым обычаем, что есмо были в своей отчине во Пскове, а ты к нам его присылал на Смоленск, а сам еси пришел к нашему городу к Полоцку, и мы посылали и нему дворянина своего думного Баима Васильевича Воейкова, да дьяка своего Ивана Филипова Стрешнева, и велели у него тех грамот просити, и он ту грамоту нашему думному дворянину и дьяку дал, и та грамота писана, кабы разметным обычаем, а ты в те поры пришел к нашему городу к Полоцку и ему было ехати в нашу отчизну во Псков далеко, а нам было отпустити его тогда вскоре не вместилося, и мы ему тогды велели ехати на свое господарство на Москву, и ныне нам его отпустити неколй, что будет часа того на свое господарство на Москву и как Бог даст, приедем на свое господарство, и мы часа того твоего гонца Вацлава Лопатинскаго к тебе отпустим и своего гонца к тобе с своею грамотою с ним вместе и о всем к тобе подлинно отпишем»[413]. Иоанн дал Проселку и опасную грамоту для тех послов, которых, как он ожидал, может прислать к нему Баторий[414].
V. ВЕЛИКИЕ ЛУКИ
Между тем король думал не о мирных переговорах, а о продолжении войны. Если он приостановил военные действия в конце 1579 года, то сделал это по необходимости и главным образом вследствие недостатка в финансовых средствах. Расходы на первую кампанию были весьма значительны: они достигали 329 488 злотых, между тем как Баторий получил от Речи Посполитой только 212 101 зл., так что ему пришлось покрывать издержки деньгами из своей собственной казны и различного рода займами (на сумму 117 387 зл.)[415].
Ввиду этого он уже на возвратном пути из-под Полоцка решил созвать сейм, чтобы обсудить, каким образом и на какие средства продолжать войну и довести ее до желанного конца. Бросать предприятие, начало которого было так счастливо и дальнейший ход которого предвещал такие же успехи, казалось ему делом невозможным. Сильнейшие крепости были завоеваны у врага, доступ в его владения открыт, он сам находился в паническом страхе, на что указывало уклонение его от борьбы в открытом поле и уклонение от подачи помощи своим укреплениям. Король ускорял созыв сейма, так как ему было известно, что московский государь имел обыкновение начинать военные действия зимой. Сейм созывался в Варшаву на 22-е ноября. Сенаторы и шляхта Литвы просили короля устроить сеймовые совещания в пределах их страны, поближе к театру войны, но Баторий не пожелал отступать от существовавших постановлений относительно места, в котором сеймы должны собираться[416]. Уже на возвратном пути король разослал из Брацлавля к шляхте универсалы, приглашая ее собраться на сеймики 2-го октября и прислать на сейм с неограниченными полномочиями[417].
Затем на Вильну и Гродну Баторий направился в Варшаву, чтоб присутствовать на сейме, от решений которого зависела участь задуманного королем второго похода. Результат совещаний сейма обусловлен был настроением общества, т. е., конечно, главным образом настроением шляхты.
Победы Батория вызвали восторг в обществе: проповедники в своих речах[418], поэты в своих стихотворениях прославляли его подвиги и выражали ему глубокую благодарность за его великие деяния[419].
Шляхта поспешила, по зову короля, на сеймики в большом числе и выразила согласие дать средства на дальнейшее ведение войны[420]. Но нашлись и такие, которые осуждали деятельность победоносного короля. Некоторые из них вооружались против политики захватов. Если допустить, что даже вся Московия поступит под нашу власть, то найдется ли, спрашивали они, надлежащее средство при таких обширных границах управлять таким громадным государством; к тому же, какая польза будет от этого, когда сама Речь Посполитая страдает многими болезнями. У других противников Батория сказывался национальный антагонизм. Они были недовольны тем, что король, Венгерец по происхождению, покровительствует своим соотечественникам, а потому нарочно преувеличивали раздоры, происходившие между Поляками и Венграми, жалуясь на то, что чужестранцы презирают военную власть. Иные нападали на политику фаворитизма, какая действительно обнаруживалась в деятельности Батория. Возвратившись из Полоцка в Вильну, он заместил вакантные должности, отдав большую часть их фамилии Радзивиллов, магнатам, которые составляли главную его опору в Литве. Многие вооружались против подобной политики из эгоистических побуждений, досадуя на то, что они обойдены королевскими милостями, которые они себе заслужили теми или иными своими деяниями. При этом были такие, — прежде всего, конечно, Зборовские, — которые утверждали, что Баторий обязан им своим престолом, так как они подали за него свои голоса при избрании его в короли[421].
Это враждебное королю настроение обнаружилось и на сейме. Противники королевские заговорили прежде всего о том, что Баторий не исполнил обязательств избирательного договора, что он не уплатил государственных долгов, что иностранцы получают староства и различные почести, что герцог Курляндский утвержден во владении своим герцогством не в обычном месте и не в обычное время и на менее выгодных для государства условиях[422]. Говорили, что новые налоги излишни или могут быть меньше, если только будет исполняться конституция, изданная при короле Сигизмунде-Августе, относительно уплаты староствами 3/4 доходов. Распускали слух, что король намеревается развестись с женою, которою он пренебрегает, и что уже с этою целью ведутся хлопоты в Риме.
Король легко опровергнул все взводимые на него обвинения. Он принес многие денежные жертвы в пользу Речи Посполитой, уплатив значительные суммы из своей казны на жалованье ратным людям, на усмирение Данцига и на ведение настоящей войны. У него нет ничего отдельного от государства, он готов все пожертвовать ему, даже свою собственную жизнь.
Что касается конституции Сигизмунда-Августа об уплате староствами 3/4 доходов в государственную казну, то на это правительство так ответило: во-первых, об этом в конституции вполне ясно ничего не говорится; во-вторых, несправедливо было бы лишать лиц, получивших староства за свои заслуги, пожалованных им наград. Если не поощрять доблести и храбрости наградами, то кто захочет оказывать услуги государству на войне, при отправлении посольств, или вообще при исполнении какой- нибудь общественной должности? Кто станет служить ради величия и славы своего отечества, если ему не будет обещано за то никаких выгод?
По вопросу о пользовании услугами иностранцев король сделал следующего рода заявления. Иноземных солдат он нанял по необходимости, потому что ему нужна была пехота, а Речь Посполитая, имея
