может отравить небесный нектар тому, кому суждено блаженство. Спи спокойно, моя Стелла; ты была рождена для любви и свершила на земле все предначертанное тебе судьбой.
Придет день, и я вернусь к тебе…
Стелла, настанет день… настанет день!..
Когда ангел страшного суда пробудит прах людей над прахом миров, я восстану без трепета, ибо совесть моя всегда была чиста; я спокойно предстану перед судом божьим. И тогда я возвращусь, ты улыбнешься мне, и мы соединимся навеки. Тогда — о Стелла! — ничто не разлучит нас больше: ни смерть, ни люди, ни тираны, ни природа; времена изгнания исчезнут навсегда; невинно страдавшие обретут своего мстителя и свою награду; гонители их понесут заслуженную кару; не станет больше зла; разрушению придет конец.
Так, терзаемая тягостными сомнениями, душа моя обретала покой и веру в грядущее.
Глава двадцать третья и последняя
Заключение
Прошел год, и я смог наконец вернуться в хижину Стеллы.
Теперь я живу в ней вместе с Бригиттой, Лавли и его матерью. Мы — Лавли и я — обрабатываем маленькое поле; каждый вечер мы молимся в роще усопших, и я посадил там кипарис, осеняющий ныне своими ветвями могилу Стеллы.
В убранстве комнаты мы ничего не изменили: там все так же, как было при ней, нет только Стеллы; но порой мне кажется, что и она с нами.
И я верю, что вновь увижусь с ней!
Письмо вогезского кюре издателю
Сударь, я хорошо помню, как мы встречались с вами во время одной из ваших ботанических экскурсий по Вогезам и беседовали о том несчастном молодом человеке, к судьбе которого вы проявляете столь живой интерес; но, хотя с той поры мне пришлось поддерживать с ним более близкие отношения, чем прежде, я, к сожалению, смогу сообщить вам о нынешней его участи лишь весьма неточные сведения.
Спустя некоторое время после вашего отъезда меня позвали в хижину, чтобы приобщить его святым дарам; потрясенный смертью своего друга, он лежал тяжелобольной. Он поведал мне свое горе и передал записки, которые когда-то читал вам и отдельные страницы которых вы так настоятельно просили прислать. Должен признаться, эта трогательная исповедь страждущей души, которую ощущаешь с первой и до последней строки, привела меня в глубокое волнение, и при виде его слез я тоже не мог удержаться от рыданий. При всем том, однако, мне приходилось не раз замечать в этом рассказе слишком смелые мысли, касающиеся многих вопросов религии и морали, и такие порывы отчаяния, которые могут быть свойственны сердцу, привыкшему сомневаться в святости провидения. Я указал ему на то, что подобные строки недостойны человека добродетельного и что все это — только плоды расстроенного горем воображения. Он ответил, что раскаивается в этих написанных им строках, и сжег все, что я осудил особенно строго; потом он передал мне оставшуюся часть записок, добавив, что поначалу он собирался напечатать эту страшную повесть, но что теперь он считает, пожалуй, правильным предать ее вечному забвению.
Когда юноша выздоровел, я встретил его как-то раз у маленького поля старой Бригитты; он почтительно и нежно обнял меня. Он сказал мне, что теперь немного успокоился, что здоровье его постепенно укрепляется и что у него есть надежда вскоре поправиться совсем; он добавил, что отдает в мое полное распоряжение ранее переданные им записки и что я могу поступить с ними как мне заблагорассудится. Таким образом, передавая вам в собственность печальное наследство этого несчастного, я не опасаюсь нарушить его последней воли.
Через несколько дней после нашей беседы молодой человек исчез, и никому так и не удалось в точности узнать, что с ним сталось; по поводу этого исчезновения строилось немало догадок, более или менее правдоподобных, но все они ничуть не могли меня успокоить.
Я решил зайти в хижину и застал там обеих женщин — друзей несчастного — в слезах; это была душераздирающая сцена, тяжело подействовавшая на меня. Я попытался было утешить их, но в ту минуту это оказалось невозможным: они тогда слишком страдали. Я расстался с ними, предоставив их исцеление времени, которое одно только способно залечивать сердечные раны.
Я пришел в рощу, где погребены Стелла и ее мать и где недавно были преданы земле останки Лавли. Маленький кипарис, выросший на могиле возлюбленной нашего юноши, вырвало с корнем порывом ветра, и я распорядился, чтобы вместо него посадили новое деревцо, придав всему этому некоторую торжественность, а на следующий день на том же месте я вместе с другими жителями гор помолился за упокой души тех, кого столь жестоко терзали страсти и кто был столь достоин прожить в нашем мире без горестей.
Потом я снова стал расспрашивать относительно судьбы нашего друга, и все, что мне сообщали, пугало меня.
Однажды по всему селению прошел слух, будто нашли его тело, долго плывшее по горной речке и выброшенное во время паводка на небольшой островок, который, как вы, должно быть, припоминаете, расположен в том месте долины, где она зажата с двух сторон изгибами потока. Я отправился туда на лодке, но труп был так обезображен, что мне не удалось отыскать какую-либо примету, которая могла бы подтвердить предположения поселян. Я велел схоронить тело, и, клянусь вам, этот случай посеял во мне великое сомнение относительно будущей жизни несчастного; я обрел спокойствие лишь после того, как убедился, что это вовсе не он, внимательно осмотрев одежду утопленника, которая неделю спустя была найдена на прибрежном песке.
Вскоре после этого — насколько я припоминаю, к концу того же года — газеты сообщили, что в горах задержан эмигрант и что несчастный погиб.
Не зная настоящего его имени, я не смог выяснить, существует ли какая-нибудь роковая связь между этим событием и временем исчезновения бедного юноши; но один горожанин, присутствовавший при смерти эмигранта, описал нам его столь правдоподобно, что мы не могли не признать в нем нашего злополучного друга и хором воскликнули:
— Это он!
Возможно однако, что нас ввел в заблуждение один из тех случаев поразительного сходства, которое наблюдается иногда среди людей; и мне хочется верить, что наш друг не исчез навсегда, что небо не пожелало дать бесцельно погибнуть тому жизненному опыту, который он вынес из своих несчастий, и что он сохранил свою жизнь для того, чтоб она послужила уроком грядущему поколению.
Что же до вашего намерения отдать на суд читателей посылаемые мною записки, мне думается, по правде говоря, что картина тех страданий, которые явились следствием недозволенной страсти, будет небесполезной в наши дни всеобщего растления нравов; но вместе с тем ваше начинание, пожалуй, и не совсем уместно; и если даже подходить к этому лишь с точки зрения вкуса, то, признаюсь, мне всегда казалось, что подобного рода повести являются плохим подарком для литературы. Вы, должно быть, сами почувствовали это, читая их у нас в горах, а теперь пытаетесь устранить препятствие с помощью доводов, которые, к сожалению, можно слишком легко опровергнуть.
Я согласен с тем, что можно простить неровности стиля в книге, представляющей собой, в сущности, лишь стремительный поток нежных излияний, где слова передают одни только ощущения и где автор не слишком заботился о том, чтобы придать целому необходимую стройность и тонко оттенить все переходы от одного к другому.
Я признаю, что невозможно избежать бесчисленных повторений или одних и тех же оборотов в таком произведении, где все мысли порождены одним единственным чувством, и в положениях, более или менее сходных между собою.
