Сегодня вечером я шел без всякой цели, куда глаза глядят; и сам уж не знаю, как это случилось, но что-то вдруг стеснило мне грудь, взор затуманился, по жилам словно пробежал огонь, и я вынужден был сесть. Мгновение спустя глаза мои снова открылись, и я вдруг узнал дом, напротив которого сидел, — здесь жила она. В комнате ее горел свет. И тут я увидел Элали; она подошла к окну и остановилась в молчаливом раздумье. Она страдала, ибо взгляд ее был устремлен на небо. Грудь ее тяжело вздымалась, волосы в беспорядке были рассыпаны по плечам; она поднесла руку ко лбу — чело ее, как видно, пылало. Затем она отошла от окна, не заметив меня, и лишь тень ее на стене все росла, росла, пока не исчезла, слившись с темнотой. Я хотел позвать ее, но голос мне не повиновался, и я стоял, окаменев от волнения, словно ночной путник, внезапно встретивший привидение.
Потом я подошел ближе и постоял немного в полосе света, падавшего из ее окна. Но я не в силах был выносить эти волнения; печально побрел я дальше, а когда вернулся к себе, ноги мои подкосились и, упав на землю, я разразился рыданиями.
29 августа
Все кругом словно сговорились усугублять мои страдания. Скитаясь сегодня по окрестностям, я проходил мимо одной живописной фермы; опрятно одетая женщина стояла перед дверью дома; но прежде чем я успел разглядеть ее, она вдруг бросилась ко мне и упала мне на грудь, омочив мое лицо слезами. Я был в недоумении, она же сказала: «Вы не узнали меня? Ведь это же я, я, та девушка, которая в отчаянии наложила бы на себя руки, если бы вы не спасли ее, рискуя собственной жизнью. Я та, кого вы облагодетельствовали, избавили от нищеты, вернули к жизни; вам обязана я и дорогим своим супругом и милыми детьми; и я хочу…» Она хотела, чтобы я взглянул на ее детей. «О, перестаньте, перестаньте же, — воскликнул я, прижимая ее руку к своему сердцу, — вы ведь не знаете, хватит ли у меня сил…» — «А юная госпожа? — продолжала она с таинственным видом. — Да будет небо милостиво к вам обоим! Такая красавица, и сердце какое доброе! О, сколько радости доставляет она вам теперь, когда…» При этих словах ее я отвернулся, дрожа от злобы и горя; так, значит, она думает, что… «Да, да, умерла, убита, я потерял ее навсегда!» — вскричал я и бросился прочь, оставив женщину во власти ее ложных сожалений.
Когда я вернулся, мне сообщили, что Элали уехала сегодня из города. Ее уже нет здесь… Знает ли она?.. О, если бы мог я тоже покинуть все… Тысячу раз уже приставлял я кинжал к своей груди, тысячу раз просил бога о смерти и небытии — да, о небытии, ибо лучше не разлучаться с жизнью, чем, возродившись к новой, быть не в силах забыть о той, которую уже однажды прожил. Но ведь, родившись вторично, я, быть может, буду совсем другим — а переселение душ? — да и пройдет какое-то время, прежде чем я привыкну жить в новом образе.
Все это требует еще размышлений…
2 сентября
День был ясен, небо чисто и спокойно; но в тот час, когда солнце во всей своей красе торжественно склоняется к закату, небо вдруг заволокло тучами и они словно широким поясом охватили весь горизонт. Мало-помалу светлые сумерки потонули в глубоком мраке. Не такова ли, подумалось мне, и моя жизнь? Она началась нежно блистающей зарей, а завершится так же, как и этот день, — пасмурным, туманным вечером… И, подумав так, я отчетливо вспомнил чистые, пленительные радости своей юности, я воскресил в памяти младые желания тех лет, чистосердечные надежды той нетронутой души, и весь отдался воспоминаниям.
Меж тем небо то и дело прорезали зарницы, и тогда в разрывах между тучами взору открывались то какие-то огромные аллеи, то гигантские огненные портики. Молнии скользили под сводами ночи, похожие на пылающие мечи, и при свете этих мимолетных вспышек возникали какие-то мрачные тени, которые, казалось, метались над долиной, подобно духам мщения, ниспосланным на крыльях бурь, чтобы устрашить детей человеческих. Ветры жалобно стенали в лесах, гремели в безднах, и буйные их голоса сливались в глубинах гор со скорбными звуками набата, с гулом водопада, с грохотанием грома; и даже в печальной и грозной тишине, что воцарялась вслед за этими величественными аккордами, можно было ясно различить какие-то странные созвучия — таинственные гимны, похожие на те песнопения, что рождаются, должно быть, под сводами небес.
В этих потрясениях, испытываемых природой, есть нечто целительное для сердечных ран, ибо в ее величественной скорби невольно растворяется наша собственная скорбь и наше сострадание вынуждено распространиться на целый мир. Всего несколько минут тому назад я чувствовал себя частью этой страдающей природы и обнимал ее, полный сочувствия к ней. Я пытался продлить это состояние; но теперь я страдаю уже в одиночестве, и сочувствие мое невольно снова обращается на одного меня.
3 сентября
Не раз мечтал я вновь увидеть ту заброшенную обитель, где средь мирной тишины посещало меня когда-то сладостное вдохновение. Я помнил, как мы бродили с Элали там, средь груды развалин, меж разрушенных строений монастыря; и, завидев на вершине холма знакомый шпиль церкви, гордо устремленный ввысь, я весь затрепетал от радости, словно приближался к другу. Но только я не без грусти заметил, что чья-то рука успела заделать проломы стен, а живую изгородь недавно подрезали. Развалившаяся ограда и никем не стесняемая буйно растущая зелень являли прежде вид более величавый. Но с какой силой вновь овладели мной былые впечатления, когда, ступив под старинные своды, я услыхал, как шум моих шагов, многократно повторенный эхом, по-прежнему раздается по всему храму до самого его алтаря, как скрипят ветхие двери, с трудом поворачиваясь на заржавевших своих петлях! Сердце мое сжималось в груди и слезы умиления подступали к глазам, пока я шел гулкими коридорами и пустынными двориками к большой лестнице, ведущей наверх, в галерею. Здесь, пробиваясь сквозь расколотые плиты ступеней, цвели бархатистые свитки вербаскума, и голубые чашечки колокольчиков, и пышные кисти арабиса, и золотистые зонтики чистотела; росла здесь и белена с мрачными темными листьями и мертвенными цветами. Я прислонился к колонне, которая одна только и продолжала еще стоять здесь, словно сирота из благородного рода, уцелевшая после гибели своей семьи; да еще возвышался надо мной огромный вяз; он был еле виден из-за развалин, но вершина его уже была сожжена молнией.
И я сказал себе: как случилось, что и талант мой подобен ныне вот этим развалинам? Отчего до времени поблекла для меня природа, прежде столь прекрасная? Отчего нет во мне более той силы творчества, той пленительной легкости, той девственности чувств, что внушали мне мои первые творения? Теперь кисть моя холодна, полотна мои безжизненны, а душа угасает в страданиях. Если и осенит меня порой какой-нибудь значительный, какой-нибудь прекрасный замысел, я уже тщетно пытаюсь удержать и воплотить его. Кровь моя кипит, и я скоро сам перестаю узнавать его в тех причудливых сочетаниях красок, в тех исполинских образах, что возникают предо мной; а иногда я не в силах больше переносить бремя своих чувств, и замысел мой бледнеет, словно обесцвечиваясь под моей кистью, — быть может, потому, что слишком отчетливо запечатлен в моей памяти образ Элали и я уже не могу думать ни о чем ином.
Размышляя об этом, я подошел к старому монастырскому кладбищу; какая-то женщина рисовала здесь, сидя на могильной плите. Она подняла мне навстречу глаза; взгляд их встретился с моими, и, внезапно ослепленный, словно светящийся метеор промчался предо мной, я упал на колени. Тогда Элали — то была она — приблизилась ко мне, взяла дрожавшую мою руку и стала говорить слова утешения.
Когда несколько мгновений спустя я пришел в себя и стал понимать смысл происходящего, когда я подумал о том, сколько душевных мук сулит мне это надгробное свидание, уготованное нам мрачным жребием, и какими новыми страданиями истерзает мое сердце предстоящий разговор, я мысленно пожелал,
