— Будет сегодня норма! — повторила Лида.
— Сомневаюсь… Ну, да дело пока не в норме. Хоть работать начинаете, и то ладно.
Девчонки подходили к столу, получали от Марины клубки шерсти, а Вартуш подбирала им спицы или крючки.
— Ах, какие сознательные стали, — тихо посмеиваясь, говорила Вартуш. — Смотрю на вас — душа радуется… Сколько сегодня сделаешь, Клава-джан? — спросила она у Смирновой.
— А сколько потребуется, столько и дам! — блеснула черными глазами Мышка. — Вчера нам капитан что говорил: вы девушки сознательные, умные, и руки у вас золотые… И если, говорит, захотите…
— Что врешь? Ничего он этого не говорил.
— Тебе не говорил, а мне говорил!
— Что тебе вчера можно было говорить, когда ты каждую минуту по пять раз чихала.
Вошла Маша и, задержавшись в дверях, обвела глазами всех, кто сидел и стоял в комнате.
— Так… — сказала она и прищурила глаза. — Так, значит…
— А мы сегодня норму дадим! — с вызывающим видом сказала ей Мышка.
— Все треплетесь, — отрывисто бросила Маша. — Не надоело еще?
— Машенька, Соловушка, не сердись, тебе не идет, — нежно проговорила Нина Рыбка. — Скажи лучше бригадиру, пусть книжечку читает. И ей спокойнее, и нам польза…
— Смотрю я на тебя и думаю: почему тебя Рыбкой прозвали? Лисичкой надо было…
— Хотели назвать Лисичкой, — проворковала Нина, — да вот только вороны подходящей рядом не было. А какая же лиса, если нет вороны с сыром?
Это почему-то до такой степени рассмешило девчонок, что они все, даже Галя Чайка, стали неудержимо смеяться, повторяя: «вороны не было…», «лиса…», «сыр!».
— Не к добру развеселились, — предостерегающе сказала Маша, когда они немного успокоились.
«Истерички… — подумала Марина, — все у них так: от смеха к слезам, от слез к восторгам. Никаких переходов, одни крайности».
Она подошла к Нине Рыбке, чтобы посмотреть, так ли хорошо владеет она спицами, как говорила.
— Ты действительно вяжешь спицами? — удивилась она, видя, как маленькие пальцы Нины набирают «резинку».
— Я могу чем угодно, хоть веником, — Нина подмигнула сидящей рядом Клаве.
— А чего ты ходишь, контролируешь? — Клава недовольно покосилась на Марину. — Не доверяешь, что ли? Сядь, Христа ради, не торчи перед глазами!
— Должна же я посмотреть, кто как работает.
— Ну, посмотрела и иди смотри дальше… А вообще-то сядь да читай про этого парня.
Марина пожала плечами, но спорить не стала. Она обошла всех и убедилась, что плохо ли, хорошо ли, но бригада ее начала свой первый трудовой день.
Сев на свое обычное место у стола, она взялась было за крючок, но Нина Рыбакова снова стала упрашивать, чтобы она начала читать. Марина открыла книгу и, сначала монотонно и невыразительно, а потом все больше и больше увлекаясь, стала читать девушкам о юноше Марко, полюбившем прекрасную фею.
«И даже о таком, как капитан Белоненко, не споют песен и не расскажут сказок… потому что о нем никто и ничего не знает…» — это пришло в голову Марине неожиданно, но, раз вспомнив о Белоненко, она уже не могла не думать об этом человеке. Марина видела перед собой его лицо, в котором, кажется, и примечательного ничего не было, разве только упрямый и смелый росчерк бровей да зеленовато-серые глаза, которые умели быть и внимательными, и холодными, и суровыми, и все понимающими. Она слышала его голос: «…Пробовать вы не будете. Вы будете сразу работать…» Голос звучал требовательно, и глаза смотрели жестко. «Как же все мы допустили, чтобы они стали сбродом?..» Он смотрит на Марину пытливо, и голос звучит словно издалека. «Кем вы считаете себя сейчас?..» «Если через тридцать минут барак не будет приведен в порядок, я выпишу вам трое суток…».
Но какой же он настоящий? Каким он бывает дома?.. Есть ли у него семья? В самом деле, почему она так и не знает, есть ли у Белоненко жена? Кажется, Маша говорила, что у него никого нет, кроме старой тетки.
Марина вздрогнула. Циничные слова хлестнули ее, как удар хлыста. Она вскочила.
— Кто поет?!..
Что-то подвернулось под руку. Марина с размаху ударила этим предметом по столу. Сухой звук прозвучал, как выстрел. Частушка оборвалась. Стало тихо.
— Я спрашиваю, кто поет?
Было во взгляде и голосе бригадира что-то такое, что заставило опустить глаза даже Галю Светлову.
— Если сию минуту тот, кто пел, не выйдет на середину, я ухожу из цеха, — тихо проговорила Марина. — И никакая сила, никто на свете не заставит меня вернуться обратно! — Голос ее зазвенел.
К столу, провожаемая испуганными взглядами, подошла и остановилась перед Мариной Клава Смирнова.
— Выйди из цеха… — Марина собрала всю свою силу воли, чтобы не швырнуть в лицо девчонки дощечку, на которой записывалась выработка бригады. — Выйди… — глухо повторила она.
— Ну что ты распсиховалась… — Клава жалобно моргала темными ресницами. — Чего ты?.. Петь, что ли, нельзя?
— Я тебе говорю — выйди из цеха.
— Да куда ж мне идти? — Губы Клавы задрожали. — Что же мне, на дворе стоять, что ли?
— Где хочешь. Я с тобой в одной бригаде работать не буду. Иди к начальнику и скажи, что я тебя выгнала из цеха и обратно не пущу.
— Подожди, бригадир, — Маша положила руку на плечо Марины. — Давай дыши спокойно. Что тебя так задело? Ну, верно, частушка не того…
— Так ведь все поют такие… — заторопилась Клава, обрадованная поддержкой Маши.
— Молчи! — прикрикнула на нее та. — Соплячка! Марш на место!
Клаву словно ветром сдуло. Она забилась в самый дальний угол цеха, села на пол и поглядывала оттуда на Марину расширенными от испуга и обиды глазами. Кругом глухо зашумели:
— Подумаешь, частушка ей не понравилась!
— Королева какая!
— Взялась бригадирствовать — умей и песни слушать.
— Не нравится — научи другим…
Бесцеремонно растолкав девчонок, вперед вышла Галя Светлова. Все сразу притихли.
— В последний раз, — медленно произнесла она, и глаза ее сузились, а лицо побледнело, — в последний раз чтобы такие номера повторялись. И если еще раз кто-нибудь вздумает повторить такое, то я
