это шуба — котиковая? Пестренькая, наверное, блестящая… Есть такие кошечки — пушистые…
«Вот оно что… Запали ей в душу россказни Гусевой…».
— Нет, Соня. Котиковые шубки черные. Мех короткий, блестящий. Очень дорогой мех.
— А еще какие шубы есть?
— Разные есть… Я, наверное, не все знаю.
Что-то тревожное было в глазах Сони, в напряженном ее лице, в самом голосе.
— А разве бывают такие брошки — одни бриллианты в них? Или, например, зачем человеку целая шкатулка колец, и сережек, и часиков золотых? Зачем они ему, если он их не носит?
— Да что ты, Соня! Что за странные мысли? Кольца, брошки… Выкинь ты все это из головы. — «Зачем это Гусевой понадобилось разжигать Соньку? Зачем раздразнивает она ее?».
— А об чем мне думать? — Соня вздохнула. — Об чем ни начнешь — все плохо получается. А тут — представляешь? — вся брошка, как есть, в бриллиантах… Повернешь — и светится… Это правда, Марина, что они светятся разными огнями? И еще рубашки ночные с лентами и все в кружевах.
— Перестань! — сердитым шепотом сказала Марина. — Наслушалась разной чепухи. Врет она тебе все, эта Гусева!
— А ты откуда знаешь, что Гусева?
— Я на крыльце сидела, все слышала.
— А может, и не врет? Может быть, та шкатулочка ее дожидается, пока она срок не закончит?
— Ну, а тебе что, если и дожидается? Узнала бы я, где эта шкатулка ее дожидается, — не увидела бы ее Гусева. Разве только во сне.
— Донесла бы? — испуганно выдохнула Соня.
— Донесла бы. Скотина она и спекулянтка! Не слушай ты ее, Соня. Ну, подумай, зачем тебе все эти ее рассказы? Ты молодая девушка, срок у тебя небольшой, выйдешь на волю…
— На волю выйду, а такой брошки, чтобы всеми цветами переливалась, мне до самой смерти не носить… Ну ладно… Иди, Мариша… Спокойного тебе сна.
Марина разделась и легла. Два раза она осторожно приподнималась и смотрела в ту сторону, где стояла койка Сони Синельниковой. Девушка лежала на спине с закинутыми за голову руками, и глаза ее были открыты.
Глава седьмая
Кто такой «птенчик»!
Эту записку Марина обнаружила, когда стала разбирать перед сном свою постель. В бараке было полутемно. Лампочка над столом мигала и горела вполнакала — на электростанции второй день что-то не ладилось.
Тетя Васена подняла на Марину сонные глаза, зевнула и сказала хриплым голосом:
— Машка велела разбудить, когда придешь. Где была?
— Начальница КВЧ вызывала.
— Приехала?
— Приехала.
— Ну, что она говорит — как там колонию, скоро закончат?
— Она мне про колонию ничего не говорила.
Марина поднесла ближе к свету записку и развернула ее.
«Уважаемая Марина и милая детка! Стех пор как вы паявились здесь я патерял всякий покой я влюбился ввас и хачу быть с вами блиским другом. Даю срока падумать адин день ажидаю всуботу т. е. завтра после атбою всу шилки где были ложки. Предупреждаю если загардитесь и непридете всушилку на свиданья то дело ваше будет хана. Пожалейте сваю красоту а может и молодую жизнь и абдумайте дело. Извесный всем а вам пака неизвесный Леха Птенчик».
Марина повернула записку. «Какая чепуха! Еще какой-то Птенчик появился — мало Мишки- парикмахера!».
— Тетя Васена, кто приходил в барак из посторонних?
— Какие тебе здесь посторонние? Все свои. Комендант приходил, дежурная надзорка приходила… Ходют и ходют, спать не дают. Замечание сделали: почему девчонки после отбою шушукаются.
— Кто шушукается?
— Да вот, принцесса наша, Галька… Да еще Сонька, да эта твоя пресвятая троица.
— Ну и пусть шушукаются. Никому они не мешают. А кто еще был?
— Еще-то кто? — Васена закрыла маленькие глазки и засопела.
— Ты что, заснула? Кто еще приходил — из других бараков?..
— Вот обожди, припоминаю… Это ты спрашиваешь, кто сегодня был?
— Ну, ясно — не вчера.
— Лизавета была.
— Какая Лизавета?
— Будто не знаешь — крестница твоя. Ну, которую ты в третьем бараке по морде окрестила. Теперь ее так все и дразнят: «бригадирова крестница».
— Что ей тут было нужно?
— Про бога поговорить было нужно. — Васена вдруг оживилась. — Интересно про бога рассказывала. Как у них молются. Дырку в стене провертят и перед тою дыркой молются. Чудно! Ни попов, ни церквей — одни дырки в стенах. В дырки те бог с ними разговаривает и разные приказы дает. Лизавете Максютиной он велел телятник запалить. — Васена хихикнула. — Вот те и бог — чистый уголовник! А сперва он ей велел амбар с зерном спалить, так Максютиха ему: «За такое дело десять лет припаяют». Ну, тогда он согласился на телятник… Дык не получилось у них ничего — колхозники набежали, чуть Максютиху на месте не прихлопнули. Спасибо, милиционер прибег, отстоял. До суда, говорит, никакого права не имеете самочинствовать. А судили-то этих дырочников человек пять. Не за дырки, ясное дело, — кому они мешают? — а за уголовщину.
«Если Максютиха, — значит, здесь без Гусевой не обошлось».
— Тетя Васена, а она у стола сидела или по бараку ходила?
— И ходила и сидела. Спрашивала, где кто спит. Где бригадер — тоже интересовалась. Только я ей от ворот поворот дала. Ты, говорю, хоть и божественный человек, но если в гости пришла, то сиди и разговаривай у стола, как полагается. А по бараку шнырять нечего. Про бога своего девчонкам рассказывать и не думай. Они все неверующие, и если при тебе бога помянут, то таким словом, что из тебя начисто весь дух выйдет. Она опять свое: где бригадерка, почему у нее койка не разобрана. Я ей говорю тогда: «Како твое собачье дело, мотайся отседова, дырочница, пока дежурного не позвала… Еще сопрешь что-нибудь, а я отвечай». Спровадила… А это у тебя что? — кивком головы Васена указала на записку. — С дому, что ли?
— Черт те что! Тут сразу и не разберешь, что пишет и кто пишет. — Марина с досадой скомкала записку и хотела швырнуть в ящик для мусора.
— Подожди, бригадир! Это от кого тебе?
К Марине сзади подошла Маша.
— Какой-то идиот… Не то в любви объясняется, не то угрожает смертью.
— А ну-ка, дай сюда. — Маша поправила наброшенный на плечи платок — она была без блузки, в тапочках на босу ногу, видимо встала с постели. — Ин-те-рес-но… — Маша прочитала записку и аккуратно сложила ее. — Интересно, — повторила она. — Откуда такой взялся?
С ближней к столу койки раздался шепот:
— Ниоткуда он не взялся. Липа это… Я уже все узнала. Идите, я вам расскажу. — Клава Смирнова села на постель и поманила рукой Машу и Марину. — Нет у нас такого Лехи Птенчика, — возбужденно
