— Я могу уйти?.. — Она встала и дрожащими руками набросила на голову платок.
— То есть как это — уйти? — Левицкая удивленно посмотрела на нее. — Мы же еще ни о чем не говорили! Да что же вы в самом деле, Иван Сидорович!.. — с досадой сказала она Белоненко. — Держали человека бог знает сколько времени, занимались какими-то делами, а о главном…
— Вот не везет мне сегодня! — воскликнул Белоненко. — Сплошные упреки. Не успел, Галина Владимировна… Ну, мы сейчас все это исправим. Снимите, пожалуйста, свой платок, Воронова, и садитесь. Так вот, я хотел вам сказать, что мне было предоставлено право подобрать для колонии несколько человек из заключенных — в помощь нам с Галиной Владимировной. Я предложил вашу кандидатуру и еще нескольких человек… Да вы, кажется, не очень довольны, Воронова?
— Я?.. — У Марины перехватило дыхание. — Мне не верится…
Левицкая встала, подошла к побледневшей от волнения девушке и положила руку ей на плечо.
— Ну, нельзя же так, Марина, — мягко сказала она, наклонилась и заглянула в ее лицо. — Как это вы раньше не догадались?.. Мы же с вами говорили о концерте. Я не имела права вам сказать прямо, потому что еще не было официального решения.
— Его и сейчас еще не прислали, — вставил Белоненко.
— Мы его получим на днях. Я думаю, что нам придется еще раз сегодня встретиться, а сейчас, Воронова, идите в цех. Только, пожалуйста, я вас прошу — пока ничего никому не говорите. И Добрыниной тоже.
Марина пришла в себя. Она посмотрела на Белоненко и снова перевела благодарный взгляд на Левицкую.
— Я ничего им не скажу. Я понимаю — нельзя. Но мне бы очень хотелось сказать Маше. Она будет так рада.
— Дело в том, Воронова, — помедлив, произнес Белоненко, — дело в том, что с Добрыниной у нас получилась заминка. Управление отказало в ее расконвоировании. А у нас в колонии все заключенные, которых я возьму с собой, должны ходить без конвоя — там же совершенно другой режим. Но вы не огорчайтесь: помощницу вашу я все-таки заберу к себе. Может быть, не так уж скоро, но заберу. А теперь… одну минуточку, Галина Владимировна, я должен дать Вороновой небольшое оперативное задание. Нам тут нужно кое-что выяснить. Так вот, вы будете действовать так…
Бригада встретила Марину молчанием. Все отложили работу. Маша пошла ей навстречу.
— Ну что?
— Да ничего особенного.
Марина старалась говорить спокойно, но спокойствие это давалось ей нелегко. Прежде чем идти в цех, она минут пятнадцать ходила по жилой зоне, заглянула в контору, в библиотеку, — с тем чтобы успокоиться и обдумать, как держать себя дальше.
— Ничего особенного. Вызывали всех бригадиров. Начальник прочитал нам записку, которую нашли в сапожной. Глебова отправляют вовсе не потому, что об этом требовали в записке, — Глебов давно был на замечании у коменданта. А Леша Медведев получил трое суток за игру в карты.
— Ну, а про сапожку? — нетерпеливо крикнула Мышка. — Что он про сапожку говорил?
— Что говорил… Вещи нашли. Они уже лежат в мастерской.
И тут произошло все именно так, как предполагал Белоненко.
Сначала воцарилось гробовое молчание. Потом загремели табуретки: девчонки вскочили. Лида Векша крикнула:
— Где нашли? Враки это! — казалось, она готова была заплакать от обиды.
Клава стучала кулаками по столу и кричала:
— Брешут, брешут, брешут!
Нина Рыбакова, подскочив к Марине, теребила ее:
— Ты скажи, ты скажи — где нашли? Где?
А Соня Синельникова, совершенно, видимо, позыбыв о конспирации, набросилась на Клаву Мышку:
— Я говорила вам, разини, что нельзя все в одном месте прятать!
При последних ее словах Маша вдруг опустилась на скамейку, закрыла лицо руками и стала безудержно смеяться.
— Ох, мама родная! Ох и дурочки же! — приговаривала она сквозь смех. — Ну и детсад!
Все выяснилось так просто и так быстро, что Марине стало даже чуточку обидно: она приготовилась к серьезному «оперативному заданию», обдумывала каждое слово, каждый взгляд, а тут — никаких усилий! Но все-таки надо узнать, кто писал записку!
— Что ты ржешь? — обидчиво сказала Лида Маше Добрыниной. — Смешно тебе?
Маша вытерла влажные от смеха глаза и махнула рукой.
— Детсад! — повторила она. — Все ясно, как в аптеке. Ну, давайте лучше работать.
— Интересно, за что же это Мишку-парикмахера отправляют? — недоверчиво спросила Нина. Ей, видимо, очень хотелось оставить за собой хоть какую-то долю победы.
— Да уж помалкивай! — отмахнулась Маша. — Чего уж там! Ты, может, думала, что капитан Белоненко так испугался, что у него и поджилки затряслись? Как прочитал эту дурацкую писульку, так и давай скорее Мишку на этап налаживать? Мало вы еще каши ели, чтобы капитана на такую дурь взять!
И тогда одна из девушек — Маруся Волчек, видимо так ничего и не понявшая, простодушно спросила:
— Так кто же сапожку обокрал?
Сразу стало тихо, и все лица повернулись к Марине. Она помедлила.
— Узнали, что ли?
— Да чего же там было узнавать? — сдерживая улыбку, ответила Марина. — Узнали даже, кто в окошко пролез. Оно ведь там такое маленькое. Вот Маша говорит, там только кошке или мышке пролезть.
Клава заморгала глазами и поспешно ретировалась на свое место. За нею молча последовали все участницы «налета». Остальные проводили их сочувственными взглядами и тоже разошлись по своим местам.
Вечером, по уже установившемуся обычаю, Марина и Маша сидели на крылечке. Ночь была темная и тихая. Заморозки, внезапно нагрянувшие два дня назад, отпустили, и на дворе снова стало влажно и сыро.
— Не понимаю, как же попала к капитану записка Птенчика? — спросила Маша.
— Может быть, ты ее выронила из кармана, а при обыске ее нашли.
Маша сидела рядом с Мариной, касаясь ее плеча своим.
Все было как всегда — и голос Маши, и теплота ее руки, и очертания знакомых бараков. Марина отвечала на вопросы своей приятельницы, видела ее глаза, улыбку. Но все время у нее было такое состояние, как будто она обворовывала свою помощницу. Она чувствовала себя предателем, хотя никакого предательства не совершила. Там, в кабинете Белоненко, уже собираясь уходить, она решилась задать капитану мучивший ее вопрос: «Почему отказали в расконвоировании Маши?».
Белоненко переглянулся с Галиной Владимировной, она отвела взгляд. Капитан немного подумал и сказал:
— У Добрыниной был побег. Вернее — попытка к побегу.
Марина не поверила своим ушам: Маша Добрынина — и побег!
— Это ужасно, гражданин начальник, — тихо произнесла она. — Я ничего не знала… Она мне никогда не говорила об этом.
— Кому же хочется вспоминать о непоправимой своей ошибке? В личном деле Добрыниной много разных пометок. Сколько раз я просил дать ей пропуск, но каждый раз безрезультатно. Мне весьма основательно доказывали, что она может повторить одно из бесчисленных своих нарушений.
— Но ведь это несправедливо! — вырвалось у Марины. — Тогда, значит, нельзя верить в исправление человека вообще!
— Не так уж несправедливо, — заметил Белоненко. — Если человек, совершивший преступление на воле, повторяет преступление в лагере, то почему мы не должны наказывать его?
