страдания, нежели воплощением глупости и безмозглости. Взгляните, какие у него остановившиеся, застывшие глаза, как мучительно перекошена морда. В глубине картины воскресший Иисус пирует с двумя юношами, девушка поддерживает огонь в очаге, чтобы приготовить обильную, роскошную трапезу из той снеди, что загромождает кухонный стол на переднем плане.
Харчевня в Эммаусе, должно быть. На кухонном дубовом столе, рядом с овечьей головой разложены стручки гороха, белая редиска, капуста, морковь, лук, свежий хлеб, только что из печки, и селедка. Вот корзинка с фруктами: вишни, яблоки, груши. Над столом подвешен надраенный до блеска медный котелок. На переднем плане — край стола, и там протекает своя маленькая, крошечная жизнь, своя возня: мухи и бабочки, розочка и мальва, вишенка и ягода черной смородины.
Четыре стихии царствуют на полотне: огонь, потрескивающий в камине, воздух (его символ — крылатая бабочка), вода (там недавно еще плавала рыба) и земля, которая напитала соком плоды и цветы. Библейская же сцена разыгрывается в глубине, далеко, ибо не она главное на картине. Видимо, мастеру больше были интересны яркие краски и контрасты кухонной снеди, колоритной, сытной, обильной. Мораль? Да при чем тут мораль? Не в ней дело! Свет из окон падает на глиняный кувшин с водой, на начищенный котелок, отражается в рыбьих чешуйках. Кажется, можно провести пальцем по складкам тканого полотенца, потрогать плетение корзины, взять в руки цветок. Кажется, ладонь сейчас ощутит мохнатый мягкий овечий нос или ребристые листья капусты с прожилками. Но что ждет эту роскошь после того, как художник перенес ее на полотно? Известно что! Век ее недолог, скоро от нее не останется и следа, точно так же как, увы, ничего не остается от стараний трудолюбивой хозяйки, корпевшей над праздничной трапезой. Суета, все суета, барокко во всем видит скорый финал. Постоянным и вечным осталось лишь одно, это я точно знаю: сколько еды ни приготовь сегодня, завтра уже придется стряпать по новой, так всегда было и будет.
Что есть домашнее хозяйство? Конечно, сизифов труд, и больше ничего! Мой посуду, готовь обед, стирай, чисти, мой, выпалывай сорняки как каторжная! А на другое утро встаешь, и все сначала! И так каждый день, всю жизнь! Муж разнес вдребезги мой семейный портрет, а сам наваял уродливых хибар, которым сносу нет! А что есть у меня? Через десять лет мои дети оставят меня одну, и что тогда? Зачем я вообще живу на свете?!
В тот вечер наш неприятный междусобой прервал телефонный звонок. Я с облегчением схватила трубку, Райнхард включил телевизор.
— Вы уже дома? — услышала я голос Эллен. — Ты одна? Говорить можешь?
Я прикрыла дверь из коридора в гостиную и доложила сестре обстановку:
— Плохо дело, Рюдигер торчит на всех фотографиях! Райнхард заревновал, а я возьми да сдуру и ляпни ему всю правду! Что тут началось, ты себе не представляешь!..
Эллен, кажется, подавила смешок:
— Слушай, а как там у него с секретаршей, того? А? Я прокрутила в голове последние несколько часов: не натыкалась ли я на улики? В это время взгляд мой остановился на окне.
— Эллен, слушай, вязаные занавески недавно стирали! Что бы это значило? Не странно ли?
Сестра сочла такой поступок несколько странным для любовницы:
— Может, она решила доказать твоему мужу, что она супербаба, что она о вашем доме и о своем мужике заботится лучше, чем ты, неряха и распустеха? А знаешь, вернуться в совсем пустую квартиру, вот как я, тоже радости мало. В почтовом ящике — только какие-то извещения, счета и некролог моей лучшей подруги. Представляешь, как ее детки сообщают о смерти мамочки: «Две заботливые материнские руки навсегда перестали раздавать подзатыльники…»
Я в тот момент сей тонкий каламбур оценить не смогла, потому что со своего места углядела вдруг на кухне полку, которая ломилась от обилия банок.
— Подожди-ка секунду! — фыркнула я в трубку и кинулась к полке. Это был мармелад. — Ты не поверишь! Супербаба наварила ведро вишневого мармелада! И каждую банку подписала от руки! Эллен, представляешь, какой бред?!
Сестра на том конце провода задохнулась от изумления, а рядом со мной скрипнула дверь. Райнхард услышал мою последнюю фразу:
— Рюдигер твой названивает? Я молча передала ему трубку.
— Анна, малыш, что там у тебя такое? — крикнула Эллен в ухо моему мужу.
Он бросил трубку. И тут уже взвыла я:
— Что это за банки?! Кто их разукрасил кружевной бумагой?! Кто завязал каждую ленточкой?!
— Ах вот ты о чем! — отозвался муж. — Это моя мама приезжала на неделю.
Примирение было почти полным, мы даже легли вместе спать. Но как только мы прижались друг к другу в кровати, я вдруг расчихалась и не знала, как унять насморк. Приступ аллергии отпустил только тогда, когда я вышла в темный сад, на террасу. Когда же спустя полчаса я, окоченевшая, прибежала обратно в постель греться, раскатистый храп моего мужа возвестил, что жена из меня никудышная.
С одной стороны, я рада, что приезжала моя свекровь. Пока эта чопорная мамаша следила за сыном, налево он вряд ли гулял. Но, с другой стороны, мне совсем ни к чему, чтобы какая-то прилежная старушка, этот гренадер в отставке, хозяйничала в моем доме, подмечая маленькие упущения по хозяйству. Да, мне давно следовало вымыть холодильник, она меня опередила, самозабвенно отчистила его раствором уксуса. Полки на кухне отскребла от жира и расставила по порядку все их содержимое. Напрягая все силы, я выдвинула из ниши плиту, ожидая увидеть там знакомую картину: гербарий из лавровых листьев, лапши, гороха, луковых шкурок и какого-нибудь кассового чека, склеенных почерневшей масляной пленкой и прилипших к полу. Да, красота, хоть пикник устраивай! Отодвигаю я плиту, и что бы вы думали? Чистота такая, что даже противно! Господи, наверное, так выглядит преисподняя после генеральной уборки!
На другое утро дел было невпроворот. У детей еще не кончились каникулы, и сразу после завтрака мои сорванцы помчались хвастаться перед друзьями нашим итальянским отпуском. А я залезла во все шкафы, выдвинула все ящики всех столов, заглянула даже в корзинку с нитками и шитьем — моя не в меру заботливая свекровь оставила следы своей деятельности повсюду. Только до сада, слава Богу, руки у нее не дошли. Но хватило и дома, за одну неделю она горы своротила! Не знаю, что она мне хотела этим сказать — то ли просто порадовать, то ли ткнуть меня носом: вот как надо вести хозяйство, вот как должен выглядеть дом у приличной хозяйки!
Каждый год мужнина матушка приезжала к нам на Рождество из Бакнанга и две недели вдохновенно стряпала для семьи, а вообще-то — для одного только своего мальчика, ее обожаемого Харди. На столе появлялись все любимые блюда моего супруга. Йост и Лара тоже обожали швабский суп с поджаристыми клецками или сырную лапшу, но их тошнило, когда два раза подряд приходилось есть потроха с кислой капустой. Однако жаловаться мне было не на что, свекровь не донимала меня невыносимым занудством, не гнула в три погибели и все больше помалкивала. Разумеется, она была бы лучшей кухаркой для своего сына, и то, что он по ночам невесть где шатается, ее бы тоже не очень смущало. Могу себе представить: увидев наши занавески, что сама для нас и связала, уже изрядно посеревшими, она, наверное, только воскликнула:
— Ах, Боже ж ты мой, страх-то какой! — и тут же перешла к делу.
После обеда я стала обзванивать подруг. Люси, Готтфрид и все четверо детей были еще в отпуске, могла бы и догадаться. У Сильвии трубку взяла вечно обиженная Коринна:
— Мама нянчит своих лошадей, — прогнусавила она, — передать что-нибудь?
— Нет, спасибо, не надо, я позвоню попозже. Какое-то смутное беспокойство подталкивало меня — я позвонила Биргит. Я только хочу услышать ее голос и сразу брошу трубку! Автоответчик сыграл пару музыкальных тактов, потом заговорил мужчина: «До начала сентября вы найдете нас в нашем летнем домике». Настоящее приглашение для грабителей: «Приходите, воруйте, нас все равно нет!» Ну и муженек у Биргит, сам вечно в отъезде, а таких глупостей не понимает!
Когда же господа уехали в летнюю резиденцию? Я залезла к Райнхарду в стол. Десять полностью надиктованных кассет ждали трудолюбивую секретаршу. Умела бы моя свекровь еще и печатать, цены б ей
