построить ветку и мост?» Блом, сразу видно, загорелся и вместе с тем остался холоден и трезв. «Если вы разрешите вопрос со стройматериалами, договоритесь со строительной конторой о рабочей силе…» — «Со строительной конторой? — Это бас Шнайдерайта. — К чему стройконтора? Сами сообразим!» Вот бахвал! Но Блом кивает, Мюллер кивает, а отец говорит: «Давайте уж все подробно обсудим. В ближайший месяц дел у нас будет по горло…» А ты, как отверженный, бесцельно убиваешь дни, ходишь в школу, чтобы тебя оставили в покое, не знаешь, что с тобой будет, не видишь пути, и всегда и всюду ты чужой.
Хольт выскользнул из комнаты.
Танцулька Неймана сразу же за углом. У Хольта еще было несколько пестрых бумажек, которые он получил при выходе из лагеря. В подворотне стояла девушка в светлом пыльнике — Карола Бернгард.
Карола дожидалась отца, она рассказала Хольту, что учится на курсах переводчиков. До дому далеко, и она обычно заходит сюда, чтобы отец подвез ее на машине.
— Я очень рада, что мы так скоро опять о вами встретились, — сказала она Хольту.
Вечер выдался холодный. Карола зябла в тонком летнем пальто.
— Мы можем подождать у меня наверху.
Хольт поручил вахтеру передать Бернгарду, что его ждет дочь. Переступив порог пустой и холодной мансарды, Карола воскликнула:
— Как же вы тут живете? — Она подошла к окну: на заводском дворе горело несколько дуговых ламп. — Завод… И развалины…
Хольт пододвинул ей табуретку. Она села, положила ногу на ногу и, сцепив пальцы, обхватила коленку. Он стоял, прислонившись к стене.
— Мы живем за городом в Хоэнхорсте, — сказала она.
Он слушал ее, слушал мелодичный голос.
— Наш Хоэнхорст на самом краю Южного предместья, среди холмов.
Слова ее обволакивали Хольта. У нее были шелковистые волосы, тонкая, стройная фигура. Карола нравилась ему.
— У нас за городом ничего не разрушено, — продолжала она. — Нет этих развалин, кругом виллы и сады.
— Я жил когда-то так у матери в Бамберге, — сказал он. Ему вспомнился светлый, увитый плющом особняк, южная сторона — сплошное стекло; вспомнились детские и юношеские годы — картины, которых он давно не вызывал в памяти.
— Если там так хорошо, — сказала Карола, — почему же вы приехали сюда?
Хольт прислонился головой к стене.
— Быть может, погнался за иллюзией, за мечтой. Но оставим это! — Он достал сигареты и закурил: — Лучше рассказывайте вы!
Она, не задумываясь, продолжала:
— Я могу часами стоять у калитки и любоваться Хоэнхорстом, у него во всякую пору своя прелесть. Даже сейчас, в октябре. Мне всего милее осень, — сказала она и вскинула на Хольта большие серые глаза.
— Почему именно осень? — спросил он.
— Может быть, оттого, — ответила она, — что, когда осенью глядишь на поля, перелески, холмы, тебя охватывает такая тоска и тянет улететь далеко-далеко… А мне хотелось бы повидать свет, пережить много чудесного, необыкновенного, хотелось бы впитать в себя все прекрасное, что есть в мире… И все- таки я бы и тогда тосковала, не могла бы забыть наш садик. Он во все времена года хорош, у него столько обличий!
Хольт держал в зубах сигарету, и дым ел ему глаза. Он ломал в пальцах обгоревшую спичку. Все прекрасное, что есть в мире, думал он. Ему представилась вилла в Бамберге, впервые за много лет представились залитые солнцем откосы Регница и веселая долина Майна, и все это открывалось ему как путь, как нетореная дорога, дорога в мир непреходящей весны, о котором он не раз в прошлом мечтал.
— Вы навестите меня в Хоэнхорсте? — спросила на прощанье Карола.
— Может быть, — ответил Хольт. — Возможно. Не знаю.
Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и Гундель задержались в конторе.
— Коллега Бернгард опять был сегодня совершенно невыносим! — сказал Мюллер, зажав во рту окурок сигары.
Шнайдерайт помог ему надеть его серый ватник.
— Бернгард, вероятно, дельный инженер, — заметил он, — но такие типы меня просто бесят. Кто его знает, может, он был заядлым фашистом или фашистским прихвостнем, а этих я особенно не перевариваю. Блом — другое дело. Блом наверняка был антифашист.
— Блом антифашист, — повторил за ним Мюллер. — Да, что я хотел спросить: ты в шахматы играешь?
— В шахматы? — Шнайдерайт опешил. — Еще как! В тюрьме научился.
Мюллер кивнул.
— Надо будет как-нибудь сразиться. Но что Бернгард был фашистом, я не стал бы утверждать. Его нацисты даже сажали на год, он и тогда брюзжал. Я думаю, он просто не может не брюзжать. А настоящим маленьким нацистиком с кружкой для пожертвований и в шлеме ПВО знаешь, кто был? Блом, а не Бернгард!
— Что ты этим хочешь сказать? — воскликнул Шнайдерайт.
— Ничего, — ответил Мюллер. — Только, что не так-то все просто! — И серьезно, дружески добавил: — Но ты, товарищ Шнайдерайт, еще это постигнешь. Наверняка постигнешь! — И повернулся к Гундель.
Гундель показывала профессору растение с желтыми ягодами.
— Где это ты нашла? — спросил тот и взял у нее из рук ветку.
— В развалинах.
— Solatium, — сказал профессор, — а именно solanum luteum, желтый паслен. Родня нашему картофелю.
— Откуда вы знаете? — спросила Гундель.
— Я знаю все здешние пасленовые, — ответил профессор. — А кто не знает, может легко их определить.
— Определить? Этому можно научиться? — спросила Гундель.
Профессор кивнул:
— У меня должны быть книжки, я пороюсь у себя в ящиках.
Мюллер положил руку на плечо Гундель:
— Мы тут кое-что придумали.
— Да! — вставил профессор. — У нас одна свободная мансарда. Переезжай сюда!
— Здесь тепло, — сказал Мюллер, — и в очередях за продуктами стоять не придется.
— Кормиться будешь с нами, — продолжал профессор. — Перебраться можешь в любое время.
Гундель жила в мансарде без отопления, где дуло из всех щелей, а впереди были морозные зимние ночи. Прежде чем она успела что-либо возразить, Шнайдерайт взял все в свои руки:
— Завтра же и переедешь. Завтра суббота, я тебе помогу.
— Там должны кое-что доделать плотники, — заметил Мюллер.
— Плотники? — сказал Шнайдерайт. — Чепуха! Сами сообразим!
Он пошел провожать Гундель.
Оставшись вдвоем с профессором, Мюллер опустился в кресло перед письменным столом; он как-то сразу весь обмяк, лицо у него угасло, посерело, на лбу выступил холодный пот.
— Боюсь, — проговорил он, задыхаясь, — что мне скоро крышка.
— Не выспались, Мюллер! — бросил профессор. — Вы не представляете себе, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!
Мюллер немного подобрался.
— Не выспался… — повторил он. Потом встал, сел за письменный стол и открыл папку «На
