под знаком Гундель.
И вот она вошла в сопровождении Шнайдерайта — видно, так уж полагается, чтобы сегодня его приходили поздравлять!
— Поздравляю с успешной сдачей экзаменов, — сказал Шнайдерайт. — Это важное событие в своем роде. Мы с Гундель тут принесли вам кое-что, Гундель вам отдаст.
Хольт не встал, он сидя протянул Шнайдерайту руку. Шнайдерайт говорил с ним дружески, в его тоне не чувствовалось ни фальши, ни какой-нибудь задней мысли, а может, он такой уж толстокожий, ведь Хольт не раз его отшивал, а Шнайдерайт все к нему лезет. За последнее время он здорово обтесался, но уж очень он держится за Гундель. Впрочем, с этим тоже скоро будет покончено…
Хольт поднялся, к нему подходила Гундель в своем белом холстинковом платьице, да, Гундель, милое видение, сегодня, в его большой день — ее улыбка, ее простодушное «Ты на этот раз хорошо себя показал!», ее подарок — сочинения Людвига Фейербаха.
Хольт пододвинул к себе стул; сегодня Гундель должна сидеть с ним рядом, а когда Гундель к нему подсела, он уже без злобы смотрел на Шнайдерайта: сегодня, в его большой день, порядок был восстановлен. Хольт уже с удовлетворением воспринимал присутствие Шнайдерайта; его чуть ли не забавляло, что этот мастеровой притащился поздравлять его с событием, которое можно считать первым шагом к его, Шнайдерайта, низложению. Хольт куда хитрее, чем думает Шнайдерайт, он, пожалуй, даже пересмотрит свои планы; никаких скороспелых решений, надо умно и терпеливо выждать, вежливо, но с чувством собственного превосходства. Хольт восстановил свои утерянные позиции, только Шнайдерайт ни о чем не догадывается. Того, что Хольт сегодня достиг, Шнайдерайту век не достигнуть. А уж то, чего Хольт достигнет завтра, Шнайдерайту и не снится. Этот мастеровой затеряется в биографии Гундель, как безымянная ошибка, допущенная в незрелой юности и прощенная ей Хольтом в его большой день.
Профессор Хольт составил напиток, который назвал «холодной уткой» или шутливо: mixtum alkoholicum dilutissimum… «Простите, а что это значит?» Ну, конечно, наш басок не нюхал латыни. Но мы с дружеской готовностью отвечаем: «В переводе — основательно разбавленный спирт, его можно пить литрами». Ну, литрами — сильно сказано, нас уже вот как разобрало, папина «холодная утка» — коварная птица, мы еще и песни орать вздумаем, и тогда скажут, что папиной утке медведь на ухо наступил. Какие же у утки могут быть уши? Кстати, Гундель, ты ведь интересуешься природой, значит, ты думаешь… Отец, Гундель не верит, что у уток есть уши. Конечно, у уток есть уши, у них только отсутствует наружное ухо, а внутреннее есть! Но тут опять ввязался басок: «Ага, значит, у уток нет ушных раковин!» Браво! Давайте хватим еще по одной! За твой аттестат зрелости! «Господин Хольт, у меня к вам вопрос!» Это он не ко мне ли? Но тут поднимается Гундель, она тоже задает вопрос: как же это случилось с утками? Потеряли они уши в силу естественного отбора или так уж родились без ушей? Гундель, ты бесподобна, ты просто прелесть, Гундель! Гундель задает потрясные вопросы, ты, кажется, немного заложила, a? Вот чем меня корить вздумал! Ведь я заложила в твою честь! Да, это ты правильно сказала: ты заложила в честь моего большого дня. «Разрешите вопрос!» Пусть бас помалкивает, сегодня все должны помалкивать! Заткнись, Гофман, да это же не Гофман, это Шнайдерайт, а здорово он играет под Гофмана, я его было за Гофмана принял. Но что это он говорит?
— Хольт у нас загордился, мне он даже отвечать не хочет!
Гундель рассмеялась. А Хольт, внезапно протрезвев, только улыбнулся.
— Будет вам выдумывать! Я во всем следую примеру отца, а разве отец не говорит с вами так, будто вы ему ровня?
— Ваш отец — кряжевый дуб. А сынок-то дерево елево, волокнистое да с сырцой, — не остался в долгу Шнайдерайт.
— Мы, Хольты, должны перебродить. Отец вам расскажет, как двадцати лет он дрался за «Тевтонию» и не одну физиономию пометил своей шпагой. Но с вами тогда никто не скрестил бы клинки.
— Эге, да вы, как я погляжу, зарываетесь выше ушей, — насмешливо заметил Шнайдерайт. Словесная перепалка грозила обратиться в ссору. — Профессор и мне кое-что про себя рассказывал, так что в ваших объяснениях я не нуждаюсь. Но если сегодня ваш брат в двадцать лет не выплясывает на дуэлях, изображая тевтонов, а старается по возможности походить на человека, то этим вы обязаны власти тех, с кем не удостоили бы драться на дуэли.
Улыбка на лице у Хольта застыла холодной, злой гримасой. В нем заворочалась желчная, едкая мысль… Но тут в дверь постучали. Все повернули головы.
Церник — не из тучи гром, наконец к нам пожаловал Церник! И он ни капли не изменился, кланяется, будто аршин проглотил. «Надеюсь, я не помешал?» И, как водится, меняет очки: снимает те, что для улицы, и надевает те, что для комнаты, ясно, он пришел меня поздравить в мой большой день. Не стану я расстраиваться из-за Шнайдерайта, сегодня не такой день, чтобы расстраиваться из-за Шнайдерайта! Но Церник и не думает меня поздравлять, он, поди, и не догадывается, что сегодня я именинник, а с чем-то другим пришел… Что это он уставился на Гундель? «Мы вас сто лет не видели, господин Церник!» Рюмку «холодной утки» для господина Церника! И Церник берет рюмку, ухмыляется во весь рот, откашливается и вдруг объявляет: «С этого дня, если не возражаете, — доктор Церник!» Так вот оно что! Поздравления, пожелания, и, конечно, диплом с отличием, summa cum laude, значит, сегодня, господин доктор, и у вас большой день? Почему же
— Вот что мне пишет старик Эберсбах, — сказал Церник и прочел вслух: — «… дело, можно сказать, решенное. Жди на днях циркуляра с официальным назначением тебя директором здешних подготовительных курсов…»
Подготовительных курсов? Это еще что за штука? Ах, да, что-то я слышал в этом роде от фрау Арнольд, что-то она мне говорила… какое-то новое начинание…
— А вас обоих, — продолжал Церник, обращаясь к Гундель и Шнайдерайту, — вас обоих я беру с собой. Никаких возражений, вы мои первые студенты. Через два года вы у меня получите аттестат зрелости.
Падение совершилось с большой высоты. Со своей надежной, недосягаемой для Шнайдерайта позиции Хольт рухнул в бездну. Но уже падая, он не без усилия сделал радостную мину… Лишь бы никто не заметил!.. Какая-то невидимая сила сорвала его со стула и поставила перед Гундель, что-то принудило его протянуть руку и крепко пожать руку Гундель, а потом и Шнайдерайту: мои самые лучшие пожелания, вот неожиданность, кто бы подумал, смотрите, как повернулось дело, это большой день главным образом для Шнайдерайта и для Гундель! Хольт словно сквозь туман видел комнату и людей — отца и Церника, видел Гундель, она еще как следует не поняла, но радость ее брызнула наружу. «И мне можно будет… можно будет стать даже ветеринарным врачом?» Он видел Гундель словно из отдаления, видел, что она расцвела от радости, видел ее в радужном сиянии, как бывает, когда смотришь сквозь слезы… Итак, порядок снова нарушен, Гундель снова сидит со Шнайдерайтом. А Шнайдерайт придвинулся близко-близко, огромный, отчетливо видный, неотвратимый, и у Хольта от этого ощущение пустоты и внезапной тишины после Церникова грома литавр, и среди этой пустоты, среди этой тишины какой-то голос в душе произнес: Шнайдерайт будет учиться! И все быстрее: Шнайдерайт будет учиться! И все громче: Шнайдерайт… учиться!.. И тут в Хольте воспрянуло что-то необоримое, нет, не новое, что-то старое, давно знакомое, он узнал его, но на этот раз оно все в нем захлестнуло, разлилось до последнего уголка… А потом снова сникло, улетучилось — Хольт даже не успел назвать его по имени. И опять тишина, пустота.
Хольт бежал по парку, он знал: оно вернется, и он должен будет назвать его по имени, а он этого
