Но ничего не знаете! Толкуете об идейной полемике, и на уроках слово «гуманность» не сходит у вас с языка. Но когда я вас спрашиваю, почему я качусь под гору… Да, да! — крикнул он. — С самого детства неудержимо качусь под гору — вы не знаете!
— Если рушится ложное мировоззрение, — веско ответил Готтескнехт, — это еще не катастрофа.
Хольту вдруг все стало более или менее ясно. В тридцать третьем году он был ребенком, кашу заварили старшие, а расхлебывать пришлось ему; вот они и крутят вокруг да около, отделываясь громкими или туманными фразами…
— Господин Готтескнехт, — Хольт поднялся и, широко расставив ноги, встал перед диваном; не зная куда деть пилотку, он надел ее и руки засунул в карманы. Он не спускал глаз с Готтескнехта. — Вы голосовали за Гитлера?
— Я… — протянул Готтескнехт и замолчал. Затем наклонился над столом и стал от свечи раскуривать трубку, лицо его постарело, казалось усталым. — Да, — сказал он. — Сперва я голосовал за Немецкую национальную партию, а с тридцать второго года — за Гитлера.
Хольт продолжал в упор глядеть на Готтескнехта, не делая ему никакой скидки за откровенность.
— Но послушайте! — возразил Готтескнехт. — Голосовал я или не голосовал за Гитлера — это в конце концов дела не меняет, он и без моего голоса стал бы диктатором. А если вам действительно важен ответ на ваш вопрос «почему», извольте поинтересоваться причинами! Я скажу вам, до чего я сам докопался, пытаясь разобраться. Беда в том, что при веймарской демократии я волен был выбирать Гитлера.
Хольт уже не слушал. Да, он был ребенком, когда Гитлер пришел к власти, шестилетним карапузом с зажатыми в кулачке леденцами, букварем и грезой о спящей красавице. Не он заварил все это. Ответственность лежала на старших. А они наплевали на ответственность, пожертвовали нами ради своей мании величия и довели Германию до краха! Постыдно и позорно спасовали, сознательно, с открытыми глазами выбрали войну и преступление. Углубляясь в эти мысли, Хольт взвинчивался все больше. И пусть никто не хнычет, что не знал и не хотел, ведь обо всем этом писали в книгах, в газетах, даже о том, что нужно мечом завоевать себе новые земли на Востоке… Тот, кому доверена жизнь детей, кто несет ответственность за благо страны, пусть соблаговолит поинтересоваться, пошевелить мозгами, пусть заглянет за кулисы, а не кидается, ослепленный, в упоении от громких фраз, к избирательной урне! Это правда, и никуда от нее не денешься!
Вот он сидит перед ним, Готтескнехт, «отец батареи». Дурак, кто еще раз доверится этому старшему поколению, и во сто крат больший дурак тот, кто еще раз позволит этому поколению распорядиться своей судьбой!
— Спасибо, — сказал Хольт. — Я в самом деле ухожу от вас чуть умнее, чем пришел. — И, поправив пилотку, вежливо добавил: — До свиданья!
6
В школе Готтескнехт и Хольт встречались по-прежнему как ни в чем не бывало. Но начиная с середины ноября Готтескнехт все чаще отзывал Хольта в сторону и озабоченно или предостерегающе говорил:
— Хольт, почему вы не занимаетесь? Вы же не сможете подогнать!
Хольт отвечал уклончиво. Он не говорил, что считает посещение школы нелепостью, что уроки в классе и домашние задания кажутся ему день ото дня все более бессмысленными, такими же бессмысленными, как и вся его жизнь.
Лишь с Аренсом он иногда делился своими мыслями.
— То, что я опять хожу в школу, просто нелепая попытка начать с того, что много лет назад брошено, да еще делать вид, будто за это время ничего не произошло.
Аренс держался особняком от других учеников, но всячески старался сблизиться с Хольтом.
— А вы не слишком себе все усложняете? — сказал он. — Нам надо переждать, протянуть время, нельзя же иначе, надо чем-то заняться. — И добавил: — Немец предполагает, а русский располагает.
Была большая перемена. Они расхаживали по коридору.
— Не знаю, что вам пришлось пережить, — сказал Хольт. — Но вы в самом деле совершенно разделались с прошлым?
— А вы нет? — спросил Аренс.
— Нет, — ответил Хольт. — Есть вещи, о которых я не в силах вспоминать. Но оставим это.
Раздался звонок, и они вернулись в класс.
— Обзор печати, — сказал Аренс. — Слово за господином Гофманом. — И, заняв свое место позади Хольта, добавил: — Потеря времени, вы не находите? Большая политика, конечно, интересная игра, но пока что Германии в ней не участвовать.
Готтескнехт уселся на свободное место. Гофман, опершись на костыли, вскочил на кафедру. Газетные сообщения он перечислял как попало, вперемешку. Переселенческий план Контрольного совета. Создание в городе комитета женщин. Постановление о конфискации всех предприятий концерна Флика. «Разбойники» Шиллера в местном городском драматическом театре. Выдача новых промтоварных карточек. Речь Молотова: материальный ущерб, причиненный Советскому Союзу, превышает семьсот миллиардов рублей. Опять найдены массовые могилы…
Хольт прислушался:
«В Бауцене обнаружено несколько общих могил… — услышал он со сжимающимся сердцем, — … эсэсовцы приканчивали выстрелами из пистолета… Предполагают, что это узники концлагеря, эвакуированные в связи с приближением советских войск… их гнали через Бауцен и далее на запад…»
Гофман давно сошел с кафедры, Готтескнехт давно начал урок, а Хольт все еще сидел в каком-то забытье. И далее на запад… через танковое заграждение! Он не мог отогнать от себя это воспоминание ни на уроке, ни по пути домой, и шел он, еле волоча ноги. Картина, которую он всеми силами старался вытравить из памяти, встала перед ним с удивительной яркостью… Туманное утро. Смена часовых у заграждения, вместе с новой сменой заступил Петер Визе. Издали, будто щелкание бича, доносятся пистолетные выстрелы, потом колонна проходит через заграждение, шествие призраков и тем не менее реальность, тени людей, живые скелеты, на которых болтается полосатая лагерная одежда, на спине красный треугольник…
Когда Хольт вернулся домой, отец обедал. За столом Хольт спросил:
— Чем болен Мюллер?
— У него подострый септический эндокардит.
Хольт попросил объяснить.
— Неизлечимая болезнь сердца. Кроме того, в лагере ему отбили почку, а в другой у него очаговый нефрит.
— А он знает?
— Летом, после освобождения, он некоторое время лежал в больнице. Хотел вылечиться, но, когда узнал правду о своем состоянии, настоял на том, чтобы его выписали.
— Почему?
Профессор встал, подошел к окну и долго глядел в ненастные сумерки.
— Почему? — повторил он, все еще отвернувшись. — Мюллер не намерен дотягивать в постели до смерти, которая может и не так скоро придет. Уж лучше пусть она настигнет его в гуще жизни. Ты же его знаешь: голова у него еще ясная, какие-то силы еще сохранились. Он хочет жить и живет, глядя в лицо смерти, и закладывает будущее без лишних слов.
В подворотне Хольт встретил Гундель. Редко являясь вовремя к обеду, он встречался с ней не чаще
