прежнего, хоть они и жили теперь под одной крышей. Поглощенная своим агитвечером, она стала рассказывать ему, как идут репетиции. Хольт слушал невнимательно, краем уха. В тот день у танкового заграждения, у открытой могилы узников в полосатых куртках, он думал: «Как я покажусь Гундель?» Но только сейчас он понял, как велика между ними пропасть.
— Что с тобой? — спросила наконец Гундель.
Все спрашивают: что с тобой? Гундель торопилась; должно быть, спешит к Шнайдерайту, от которого ее не отделяет пропасть.
— Со мной? Ничего, — сказал он. Шнайдерайта, подумал Хольт, тоже втолкнули в жизнь, не спрашивая, но кто же распределил роли, кто вырыл эту пропасть? — Ты права, — сказал он, — ты не для такого, как я, на мне налипло слишком много грязи.
— Что это значит? — недоумевая, спросила она.
Но Хольт только кивнул.
В коридоре он столкнуля с Мюллером.
— Как поживаем, Вернер Хольт? — осведомился Мюллер.
Мюллер был всегда дружелюбен, на отвороте у него алел треугольник, такой же он когда-то носил на спине, он ничего не знал о Вернере Хольте, но у Мюллеров зоркие глаза…
Мюллер повел Хольта в зал совещаний. Не противься, это просится наружу! Стол был накрыт на троих; фрау Томас внесла кастрюлю. Конечно, она тут же принялась рассказывать очередную новость, но видя, что ее не слушают, оставила их вдвоем.
Мюллер сел, не расстегивая ватника.
— Как дела в школе? — спросил он. — Нравится вам наша менкебергская антифашистская молодежь?
— Честно говоря, совсем не нравится, — ответил Хольт. — Они меня только терпят, я им не подхожу.
Мюллер удивленно посмотрел на Хольта.
— Что же мне, лгать? — крикнул Хольт. — С вами я не могу кривить душой! Прямо скажу: не пойду я туда больше!
— Что с вами такое? — спросил Мюллер.
— Вы вот говорите со мной дружески, господин Мюллер, а мне тяжело, я этого не стою. Вы и не подумали бы так ко мне относиться, если б знали!
— Если б знал что??
— В газете написано, в Бауцене обнаружены общие могилы, — это вырвалось у Хольта почти помимо воли, — я тоже знаю одну могилу, могу показать, где она, там семь или восемь таких, как вы, в полосатых куртках с красным треугольником, и еще Петер Визе, их расстреляли эсэсовцы.
— А вы, Хольт? — крикнул Мюллер. — А вы? Говорите правду!
— Я стоял рядом, — ответил Хольт, и голос у него осекся, — стоял и смотрел, карабин к ноге, и не пошевельнул пальцем.
— И это вас мучает, да? — спросил немного погодя Мюллер. И повторил: — Стоял и смотрел… — Взгляд его был устремлен куда-то поверх Хольта. — Целый народ стоял и смотрел… — Он расстегнул ватник, распустил шарф. — Завтра утром ждите меня у заводских ворот. Вы пойдете со мной и заявите, где находится могила.
Школа скоро вовсе опостылела Хольту, он уже не пытался разобраться в том, что проходили. Сидел в классе и мысленно перебирал прошлое. Все чаще вспоминался ему Зепп Гомулка. Отец Зеппа, адвокат Гомулка, написал Гундель, что по каким-то срочным делам должен выехать из Нюрнберга в Дрезден. Сейчас он уже, верно, в Дрездене. В свое время адвокат оказался единственным человеком, который знал что-то похожее на путь, и указал его сыну…
Хольт поехал в Дрезден. Он никому ничего не сказал. Оставил на заводе записку для Гундель и просил ее сообщить отцу.
Поездка была трудной. Хольт висел на подножке, а когда наконец, стиснутый со всех сторон, очутился в переполненном купе, вдруг спросил себя, а что ему, собственно, нужно от отца Зеппа.
Гомулки он не застал. Адвокат уже уехал в Берлин, сообщила его невестка, жена зубного врача, когда Хольт, наконец, добрался до соседнего с Дрезденом городка Радебейля. Хольт тут же пустился в обратный путь. Вряд ли это его огорчило, он скорее испытывал облегчение.
Хольт шагал по направлению к Дрездену. Дойдя до Эльбы, он спустился по откосу и зашел далеко вперед по одной из бун. Серая без блеска вода клокотала, огибая камни, и закручивалась воронкой; в водовороте неустанно описывала круг пустая бутылка. Хорошо, что он не встретил Гомулку. Вряд ли он услышал бы от адвоката что-либо, кроме его обычных латинских сентенций. Но что же теперь делать? Плыть по течению, куда понесет, ведь всякая река куда-то впадает.
Стал накрапывать дождь, низко нависли тучи, смеркалось. Накинув плащ-палатку, Хольт быстро зашагал к городу. Внезапно он очутился у ярко освещенного подъезда бара, заплатил за вход и молча уселся неподалеку от толкучки танцующих. За его столик сели три девушки, совсем молоденькие, в вечерних платьях, которые, видно, сами смастерили из старья. Дам было больше, чем кавалеров, и при каждом новом танце накрашенные лица выжидающе, даже требовательно поворачивались к Хольту. Но он не обращал внимания. Хольт курил свои последние сигареты, нащупал в кармане последние деньги. Наконец кельнер принес какое-то питье, именуемое альколат, несусветно дорогое. Хольт выпил и заказал еще.
Зал набит до отказа, от табачного дыма и запаха разгоряченных тел воздух такой, что не продохнешь. Растрепанные бумажные гирлянды под потолком; белые как мел, с подмалеванными губами и глазами лица; колышащаяся под музыку толпа… Если это и есть жизнь, то он о ней ничего не знает; тогда он еще по-настоящему не жил. Хольт решил уже, по примеру других, окунуться в гущу танцующих, может быть, он почувствует, что живет. Но продолжал сидеть, глядя на лампы и дымя сигаретой. Девушки за столиком перестали обращать на него внимание.
Шли часы. Разнузданное, пьяное веселье захватило всех; время от времени паркет пустел, смолкал грохот оркестра, и тогда оставался лишь гул голосов, раздираемый визгливым женским смехом.
В одну из таких пауз между танцами внимание Хольта привлек высокий, плотный парень. Скользя по паркету, как на коньках, он пересекал зал, направляясь в сторону Хольта. На нем был темный в светлую полоску костюм, широкие обшлага брюк трепались вокруг щиколоток, а над воротничком и кричаще-ярким галстуком возвышалась белая, как лен, голова. Розовое мальчишеское лицо со свиными глазками обратилось к Хольту и на миг как бы окаменело, а спустя секунду парень уже стоял перед столиком Хольта и кричал во всю глотку.
— Вот это да! — орал он. — Не может быть! Старый вояка! Вернер, дружище, как ты сюда попал, ведь ты же убит! Я своими глазами видел, как тебя стукнули! — И еще громче: — Да говори же, олух царя небесного, откуда ты взялся?
Перед ним стоял Феттер, живой Христиан Феттер, хлопал Хольта по плечу, сиял и не помнил себя от радости. Хольту требовалось время, чтобы с этим освоиться: Феттер тут, Феттер не истлел в подвале разрушенного дома, Феттер жив-живехонек.
Феттер потащил Хольта через весь зал к своему столику и представил девушке, чернявой, завитой, с круглым и желтым, как тыква, лицом. Карлинхен, как называл ее Феттер, было на вид лет двадцать. На пухлой ручке алели лаком ногти, а на безымянном пальце и мизинце сверкали кольца. Феттер долго шептался с кельнером и несколько раз лазил во внутренний карман пиджака, набитый скомканными бумажками. Кельнер принес бутылку вишневого ликера и объяснил сидевшим за соседним столиком:
— Господа с собой принесли, попросили откупорить.
Феттер наполнил фужеры и провозгласил:
— За нашу встречу! Поехали! До дна!
От вишневого ликера у Хольта запершило в горле.
Хольт глядел на Феттера. Безобидный человек, штатский до мозга костей, веселый, общительный, Христиан Феттер искренне радовался, что встретил Хольта. Но Хольт никак не мог отделаться от образа другого Феттера; тот стоял в подвале с бельевой веревкой в руках и кричал: «Сейчас же повесить! Вон в
