— Больше, племянничек, грога не получишь, ты уже слезу пустил!
Хольт молчал и бесился.
Карл Реннбах потребовал счет. Велел принести в номер графинчик коньяку, поставил его себе на тумбочку и продолжал курить сигару, лежа в постели. В ядовито-зеленой пижаме, от которой лицо его казалось землисто-серым и больным, он лежал на спине, натянув стеганое одеяло до самого подбородка, и читал. Читал он «Исторический труд Геродота Галикарнасского».
В баре Хольт действовал слишком грубо, так просто не выманишь лису из норы.
— Ты ездишь в Дортмунд, в Дюссельдорф, в Людвигсхафен, — сказал он как бы между прочим. — О чем это ты всюду ведешь переговоры?
Дядя не ответил, он читал. Немного погодя он приподнялся, проглотил рюмку коньяку и продолжал читать.
Хольт лег в постель, заложил руки за голову и как можно учтивее спросил:
— А союзники не в претензии на тебя за то, что ты строил подводные лодки для нацистов?
Карл Реннбах выставил руку с сигарой из кровати, стряхнул пепел на ковер и сказал:
— Конечно, среди союзников есть люди, которые мыслят уж очень возвышенно.
— А ты не мыслишь возвышенно?
Карл Реннбах опять углубился в своего Геродота, помуслил палец о нижнюю губу, перевернул страницу и сказал:
— Я мыслю больше практически.
Хольт сел в постели, закурил сигарету и спросил:
— А что победит, возвышенный образ мысли или практический?
— Не знаю, — ответил Карл Реннбах. Он закрыл наконец книгу, но пальцем заложил страницу. — Не кури в постели, племянничек. Курить в постели — дурная привычка!
Хольт погасил сигарету. Карл Реннбах усиленно попыхивал сигарой и, довольный послушанием племянника, сказал:
— Надеюсь, у западных держав перевесит реалистический образ мыслей.
— Ты считаешь, что они откажутся от своей примитивной политики реванша и экономического ослабления Германии? Что ж… глава этого, как его… американского отдела по декартелизации как будто уже подал в отставку.
Карл Реннбах покосился на Хольта и снова открыл своего Геродота:
— Не знаю, племянничек, — сказал он. — Я не политик.
— А кто же? — спросил Хольт.
— Предприниматель.
Хольт, заложив руки под голову, разглядывал на потолке лепной карниз.
— Я рад бы до конца дней своих не слышать о политике, — сказал он. — Но бывает и так, что от нее никуда не уйдешь.
Карл Реннбах покачал головой так энергично, что белые пряди волос соскользнули ему за уши. Поглядел в книгу:
— Страна, где у подножия высоких гор живут люди, которые все, и мужчины и женщины, рождаются лысыми… Скажи-ка, племянничек, какой же это народ тут подразумевается?
— Лысые… — недоумевая, повторил Хольт. — Это что, у Геродота написано?
Карл Реннбах помуслил палец о нижнюю губу и, перевертывая страницу, спросил:
— Почему от политики никуда не уйдешь?
— Жизнь навязывает, — отвечал Хольт. — Многое видишь. Поневоле задаешь себе вопросы. Ты вот в баре сказал, я пустил слезу, потому что вспомнил о бездомных бедняках на дорогах. Это не сентиментальность! Если на то пошло, я точно так же сам однажды валялся на дороге, не зная, где голову преклонить. А только что в баре я наткнулся на контраст.
Карл Реннбах положил книжку на тумбочку и лег на бок.
— Проклятый радикулит! — простонал он и скосил глаза на Хольта. — Так ты, говоришь, на-а- ткнулся, — сказал он. — На какой же это контраст?
— У тети Марианны на вилле или в шикарном баре гостиницы — это один мир. Но есть и другой. — Хольт замолчал, разговор показался ему бессмысленным; об этом надо говорить не с хитрой лисой, а с Утой.
— По-твоему, значит, существует еще какой-то мир! — явно забавляясь, установил дядюшка. — Ты наивен, племянничек. В этом нашем единственном мире богатства распределены неравномерно, видно, ты это имел в виду. Один живет в вилле, другой в подвале, и тут не философствовать надо, а радоваться, что тебе достался не подвал.
— Значит, прикажешь забыть о несправедливости? — вызывающе спросил Хольт.
Но Карл Реннбах пропустил мимо ушей его запальчивый тон; он, кряхтя, приподнялся, нагнулся к тумбочке, опорожнил рюмку коньяку и достал новую сигару. И, сидя в постели в своей ядовито-зеленой пижаме, горбатый, со свисающими белыми прядями, он, зажав в зубах тлеющую сигару, стал убеждать Хольта; должно быть, коньяк заставил его забыть обычную сдержанность.
— Справедливость, племянничек! Это все сказки. Погляди на меня, разве я похож на апостола справедливости? Я судостроитель и банкир, я капиталист и строю корабли, а не царство справедливости на земле. — Увидя, как Хольт опешил, он рассмеялся своим кашляющим смехом. — Что же мне, племянничек… глядеть на мир, как богомолка какая? Я смотрю реально: мы живем в век капитализма, и мы считаем век этот хорошим, потому что нам обоим досталось в нем сносное местечко.
— А… а если бы тебе достался подвал? — спросил Хольт.
— Тогда, — ответил Карл Реннбах, — тогда б я, вероятно, заблаговременно стал коммунистом. Но поскольку случаю угодно было пронести меня мимо подвала и раз уж мне достался сносный кус общественного богатства, то я враг коммунизма и не желаю ничего слышать о равномерном распределении собственности. Справедливость — штука немудрая, племянничек! Справедливость коммунистов — это борьба против нашей собственности, а наша справедливость — это борьба с коммунистами.
— Так, значит, справедливо, что Гитлер расправлялся с коммунистами?
— Оставим справедливость в стороне. Как оказалось, это было ошибкой. Я, во всяком случае, в будущем не стал бы прибегать к насилию.
— А к чему бы ты прибег? — спросил Хольт.
— Давал бы им жрать вволю, чтобы из них вся революционность выветрилась, — сказал Карл Реннбах. — Эрнст Аббе был великий человек, племянничек! Рабочий с собственным домиком не станет думать о революции, па-а-нимаешь?
Он отложил сигару и потянулся к тумбочке. Комната погрузилась в темноту.
Хольт размышлял, но это скоро его утомило, и он отмахнулся от мыслей. Завтра он отправится в путь, отправится в неизвестное. Завтра он будет у подножия высоких гор… У подножия высоких гор… В комнате стояла такая тишина, что Хольт ясно слышал, как тикают дядюшкины часы на тумбочке.
— Это над ним наверняка подшутил какой-нибудь остряк! — вдруг сказал он.
— Над кем? — спросил дядюшка сквозь сон.
— Да над Геродотом, — ответил Хольт. — Дети же везде рождаются без волос! Разве не так?.. Вот видишь!
По дороге в Карлсруэ лопнула шина, и Педерсен, доставив туда Хольта с большим запозданием, тотчас поехал обратно в Людвигсхафен. Морозило. У Хольта был в руках легонький саквояжик, одолженный ему дядей. На вокзале перед кассой выстроилась длинная очередь; Хольт решил купить билет позже, поезд на Фрейбург отправлялся лишь около полуночи. Зал ожидания был нетоплен и битком набит транзитниками: бывшими пленными, переселенцами, всяким бездомным людом, таскавшим все свое достояние в чемоданах и узлах. Хольт в конце концов нашел свободный стул в ресторане. Заказал спиртного и чего-нибудь поесть. Кельнер покачал головой. Ни обедов, ни порционных блюд — ничего нет.
— Я хорошо заплачу! — настаивал Хольт; кто знает, где ему опять представится случай поесть; но кельнер уже унесся.
Хольт закурил.
