мановению руки графини над Пьяццей закружился искусственный голубь, рассыпая искры на лету. Он закончил свой полет на восьмидесятифутовой высоте, рассыпавшись изображением римской арки Тита. Но поистине поразило мужа графини спокойствие, проявляемое толпой. Чтобы ею управлять, не требовались солдаты, только пятеро церемонимейстеров от Совета десяти, которыми предводительствовал Capitan- Grande в красной мантии. «Voila, 1'effet du sage gouvernement de la Republique. Ce peuple est une famille!»[324] — воскликнул князь. Вряд ли он мог сказать что-нибудь более приятное для хозяев.[325]
Великий князь не отличался проницательностью — к тому моменту, когда он взошел на престол, он был душевно нездоров, и в 1801 году его жестоко убили, — но и многие другие посетители этого города не замечали ни малейших следов недовольства, во всяком случае среди народа. Средний работающий венецианец был вполне доволен своим жребием. Имея толику хлеба и множество зрелищ, которые никогда не иссякали, он ни о чем не печалился. Налоговое бремя было легким либо отсутствовало вовсе. Рожденных за пределом круга знати редко волновали политические амбиции. Их не беспокоили ни десять членов совета, ни трое обвинителей. Напротив, их считали полезной, даже необходимой частью государства, радуясь, когда они раскрывали заговор или ставили на место распоясавшихся барнаботти. Те, в свою очередь, нисколько их не беспокоили.
Простонародью позволялась большая свобода, чем представителям нобилитета, за каждым движением которых следили и не позволяли им покидать республику и даже город без особого разрешения. Так что народ не переживал за Пизани или Контарини, а те относились к отдельному классу недовольных — они никогда не были людьми из народа и не стремились ими быть. Они хотели поскорее спрятаться в безопасное место и сидеть там как можно дольше.
Последние семь лет правления Паоло Реньера прошли без происшествий. В мае 1782 года он принял папу Пия IV, направлявшегося в Вену. Это был первый визит папы в Венецию со времен триумфа Александра III над Фридрихом Барбароссой в 1177 году. В 1783 году дож и сенат по не вполне ясным причинам отклонили предложение троих полномочных представителей США — Джона Адамса, Бенджамина Франклина и Томаса Джефферсона — о торговле и сотрудничестве с молодыми Соединенными Штатами. С возрастом корыстолюбие дожа все возрастало и становилось все более бесстыдным. Большинство подданных открыто его презирало. Но главным памятником его правлению, бесспорно, стала «мурацци» — огромная дамба из неотесанного камня толщиной 14 метров у основания, которая протянулась на 4 километра вдоль берега острова Пеллестрина. Эта твердыня строилась 38 лет, начиная с 1744 года, и стоит до сих пор, оспаривая (увы, все с меньшим успехом) тот факт, что само море, которое так долго служило Венеции защитой, обернулось против нее. Многие из тех, кто принимал участие в торжественном открытии этой дамбы, с грустью думали о бесчисленных внутренних и внешних опасностях, от которых эта дамба не сможет защитить Республику. Она могла лишь поддерживать иллюзию могущества, и это был последний дар Паоло Реньера Венеции.
Дож умер в феврале 1789 года. Вместо торжественного государственного погребения, его похоронили в церкви Толентини тайком, ночью, чтобы не помешать проведению карнавала.
Глава 46
СУМЕРКИ
(1789–1797)
У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в истории мы тьму примеров слышим…[326]
Лодовико Манин, 118-й и последний дож Венеции, был избран 9 мая 1789 года 28 голосами против тринадцати. Тогда его и подданных еще не беспокоило, что всего за четыре дня до этого в Версале собрались Генеральные штаты Франции, и цепочка событий, которая должна была привести Францию к революции, уже началась. Но даже если бы вести об этом успели достичь Риальто, венецианцы не придали бы им особого значения. Они уже больше семидесяти лет жили беспечно, словно в волшебной башне, веря, что их традиционный нейтралитет спасет их от любого зла, а их желание жить в мире с соседями должно повсеместно уважаться. Вина за этот катастрофический самообман под видом мира в немалой степени легла на Лодовико Манина.
Во многих отношениях его избрание было неожиданностью. В отличие от всех дожей, что правили несколько веков до этого, он не принадлежал к старой венецианской аристократии. Манины были могущественным семейством из Фриули, купившим в 1651 году место в «Золотой книге» за 100 000 дукатов. Это случилось всего за 74 года до рождения Лодовико. Большинство старших коллег считало его выскочкой. Во время праздника по случаю окончания выборов один из главных его соперников, прокуратор Пьетро Градениго, пробурчал: «С дожем фриульцем республика погибнет!» Через восемь лет многие вспомнили его слова.
Манин имел довольно солидный послужной список, но в нем, впрочем, не было ничего особенного. В основном он отличился хорошей службой на посту подесты в Вероне, когда ему пришлось разбираться с последствиями катастрофического наводнения 1757 года. От своего предшественника-дожа он разительно отличался честностью. Даже в худшие времена, которые были еще впереди, его честность не подлежала сомнению. Но в те годы, когда его призвали служить республике, ей требовались другие качества, более важные, чем честность.
Французская Третья республика, провозглашенная Национальным собранием 17 июня, сначала заявляла о мирных намерениях, однако из отношения европейских монархов скоро стало ясно, что мира не будет. Философия революции — безумная вещь. Она распространилась по всей Западной Европе, зараза прогрессировала, по примеру Франции уже зашатались и другие троны. Опасность угрожала тысячелетним политическим основам всего континента. В июне 1790 года венецианский представитель в Турине предупреждал сенат о тайной французской организации, рассылающей по всей Италии своих агентов для ведения революционной пропаганды и распространения смуты. Через три месяца эти тревожные слухи подтвердило пространное сообщение венецианского посла в Париже Антонио Капелло. Он писал, что эта организация включает несколько видных участников Национального собрания, таких как Мирабо, Лафайета и аббата Сийеса.
Венеция, конечно, была республикой, но она никогда не претендовала на радикализм или эгалитарность. В самом деле, вся ее конституция была насквозь пропитана духом элитарности. Хотя в последнее время ее аристократия не раз подвергалась вливанию свежей крови, обычному горожанину проникнуть туда было труднее, чем в пэры Британии или даже Франции, куда можно было попасть за заслуги, талант и личные достоинства по милости короля. Правящие семейства Венеции пугались доктрин революции почти так же, как самых реакционных аристократов Австрии, Англии и Пруссии. Иными словами, европейские монархи не знали, почему бы светлейшей, пусть не слишком эффективно, зато с энтузиазмом не присоединиться к борьбе против безбожия и хаоса, которые сеяла революция.
Вскоре им пришлось признать, что они ошибались. Не то чтобы республика недооценивала опасность переворота. Джорджо Пизано и Карло Контарини тихо устранили, но было множество других, вроде барнаботти и читтадини, не скрывавших своего сочувствия радикальным взглядам. Десять членов совета и трое обвинителей натянули поводья. Появилась строгая цензура, политические митинги запретили. За всеми иностранцами и многими венецианцами следили. Но когда в ноябре 1791 года король Виктор Эммануил Сардинский предложил Венеции вступить в лигу Италии, чтобы противостоять якобинской угрозе, та ответила, что не считает необходимой такую меру. Угроза сильно преувеличена, и меры предосторожности она вполне способна принять самостоятельно.
Через шесть месяцев разразилась война. Сначала войска развернула Австрия, за ней последовали Пруссия и Сардиния. Затем, 10 августа 1792 года, в Париже толпа заполнила Тюильри, перебила швейцарскую гвардию в поисках королевской семьи, которая незадолго до этого укрылась в здании Национального собрания, — и самым неприятным образом поразила венецианского посла Альвизе Пизани.
