Они ошиблись только в выборе жертвы; не Вильгельм, но его эмир эмиров отправился в гости к архиепископу Гуго тем вечером, и ему не суждено было увидеть утро. Принимал ли сам Гуго участие в заговоре, мы не знаем; Фальканд, конечно, утверждает, что да. Во всяком случае, вскоре после прибытия Майо Маттео Боннеллюс незаметно расставил своих людей вдоль Виа-Коперта, которая соединяла архиепископский дворец с домом эмира. Сам он занял позицию около ворот Святой Агаты, где улица неожиданно сужается, прежде чем разделиться на три. Он расположился здесь и стал ждать.
Наконец двери дворца распахнулись и в сопровождении небольшого эскорта появился Майо. Он был поглощен беседой с архиепископом Мессины. Все еще не догадываясь, что его окружают враги, направился к своему дому по Виа-Коперта; но прежде чем он дошел до ворот Святой Агаты, его перехватили два испуганных человека – нотарий Маттео из Аджелло и камергер Аденульф каким-то образом узнали о том, что готовится, и поспешили предупредить своего господина об опасности. Майо остановился и отдал приказ, чтобы Боннеллюса немедленно доставили к нему. Но было поздно. Убийца, услышав, что названо его имя, выскочил из своего укрытия и бросился вперед с обнаженным мечом.
Все произошло очень быстро. Майо защищался как мог, но его эскорт бежал. Эмира окружили и убили, нападавшие скрылись в ночи. Нотарий Маттео, который рисковал жиизнью, чтобы предотвратить убийство, был серьезно ранен в общей свалке и едва сумел выбраться из нее живым. Тело последнего сицилийского эмира эмиров, израненное двенадцатью ударами меча, лежало у стены, там, где упало.
Но недолго. Услыхав шум, жители соседних домов поспешили к месту происшествия, и за считаные минуты новость облетела Палермо. Со всех концов города люди стекались на Виа-Коперта. Некоторые, согласно Фальканду, отказывались верить, что истекающее кровью тело у их ног еще недавно было тем могущественным и зловещим эмиром, под чьей железной десницей они страдали почти семь лет; но большинство знало, что ошибки быть не может, и не старалось скрыть свою радость. Они вытолкнули тело на середину улицы, лягали и били его, выдирали волосы и бороду. В конце концов им надоело это развлечение; но они не рассеялись. После часа насилия и жестокости заинтересованная, несколько встревоженная толпа превратилась в дикую мстительную свору. Она жаждала новой крови, новых разрушений. Толпа внезапно встрепенулась и двинулась дальше по улицам, оставив первую жертву своего гнева бесформенной грудой валяться в пыли.
Король в своих личных покоях на первом этаже дворца слышал крики, а вскоре получил от своего главного конюшего детальный отчет о том, что произошло. Как всегда в критических ситуациях, Вильгельм действовал быстро и решительно – настолько быстро, что, когда толпа достигла дома Майо, они обнаружили, что его защищает отряд королевской гвардии, а жену и родных эмира в целях безопасности уже препроводили в королевский дворец. Военные подразделения патрулировали все кварталы города; важно было, чтобы бунтовщики не ускользнули, прежде чем король решит, что делать дальше.
Но что следовало предпринять? Вильгельм и без эмира эмиров понимал, что его положение сложное и опасное. Он не только, как он сам сказал, потерял свою правую руку; над ним нависла реальная угроза потерять голову. Ему было известно, что основная масса его подданных, мусульмане и христиане, простолюдины и знать, ненавидели Майо, поэтому их симпатии сейчас полностью на стороне Маттео Боннеллюса; он знал также, сколь пусты их уверения в преданности ему самому. Если бы он поддался мольбам королевы предпринять суровые меры против убийц Майо, он рисковал спровоцировать всеобщее восстание, которое ему не удалось бы подавить. К сожалению, ему не оставалось ничего другого, кроме как вступить в переговоры с убийцами. Когда-нибудь, когда его позиции будут более прочными, он их накажет, как они того заслуживают. Но сейчас придется обуздать свой гнев и притвориться, что он видит в них своих освободителей.
На следующее утро, 11 ноября, король призвал к себе своего старого друга и бывшего наставника Генриха, архидиакона Катании – вошедшего в историю под именем Генрих Аристипп, – и назначил его главой администрации. Почти точно нормандец по происхождению, хотя и носивший греческое прозвище, Генрих был прежде всего ученым. Сферу его интересов можно представить по тем работам, которые он прекрасно перевел на латынь, – два платоновских диалога, «Менон» и «Федон», четвертая книга Аристотелевой «Метеорологики», «Жизнь философов» Диогена Лаэртского и труды Григория Богослова. Вдобавок он был большим любителем астрономии и, благодаря близости Этны, неустрашимым вулканологом. Генрих отличался трудолюбием и честностью, но он не являлся ни хорошим администратором, ни государственным деятелем. Вильгельм, по-видимому, выбрал Генриха из-за его мягкого миролюбивого характера и знания языков. Он сознательно не стал награждать его титулами Майо – Аристипп не назывался ни эмиром эмиров, ни даже канцлером, но дал своему старому наставнику двух помощников. Одним из них был граф Сильвестр из Марсико, аристократ средних лет, находившийся в отдаленном родстве с королевской семьей. Его назначение, очевидно, являлось жестом доброй воли по отношению к Боннеллюсу и его друзьям – Сильвестр, хотя король, наверное, этого не знал, возможно, был их соучастником[85]. Второй персонаж значительно важнее для нашей истории: Ричард Палмер, епископ Сиракуз, образованный и снедаемый честолюбием англичанин, который в ближайшие тридцать лет оставался одной из ведущих фигур в политической и религиозной жизни Сицилии.
Хотя двое из членов триумвирата находились в дружеских отношениях с Майо в прошлом, они признали необходимость достичь какого-то соглашения с Боннеллюсом, который, как все теперь знали, нес ответственность за убийство. Линия поведения, которую они изначально избрали, будучи политической уловкой, не служит к чести ни одного из них, а еще меньше – самого Вильгельма: они стали сознательно и последовательно чернить эмира, пока его убийца не превратился в спасителя страны. Отношение к жене и детям Майо, находившимся в королевском дворце, также изменилось. Постепенно они стали сознавать, что их не столько защищают, сколько держат в заключении. Сына Майо арестовали и бросили в тюрьму, вместе с главным евнухом эмира; под пытками их заставили дать показания о множестве растрат и злоупотреблений. Худшие из слухов, казалось, теперь подтвердились.
Подготовив таким образом почву, Вильгельм мог спокойно даровать королевское помилование убийце. Сразу после убийства Боннеллюс со своими друзьями укрылся в собственном замке Каккамо[86]; теперь туда прибыли королевские посланцы, чтобы уверить его, что король желает ему добра и что он может без опаски вернуться в столицу. Хотя едва ли Боннеллюс когда-либо верил королю хоть на грош, последние события убедили его, что в нем видят чуть ли не героя. Он принял приглашение короля. Совсем недавно он и его люди бежали из Палермо под покровом темноты. Теперь они возвращались с триумфом. Фальканд рассказывает: «Как только Боннеллюс вступил в город, большая толпа мужчин и женщин приветствовала его и препроводила с ликованием к воротам дворца. Он был любезно принят королем и еще раз убедился в королевском благорасположении… Так этим достопамятным деянием он завоевал любовь знати и простолюдинов… На Сицилии и особенно в Палермо люди в один голос заявляли, что, если кто-либо попытается причинить ему вред, он будет осужден как изменник и что они поднимут оружие даже против самого короля, если он попробует наказать Боннеллюса за убийство эмира».
Даже если сделать скидку на преувеличения Фальканда, ясно, что к началу 1161 г. Боннеллюс стал одной из самых сильных фигур в королевстве. Но волна всеобщего признания, которая вознесла его на своем гребне, вскоре начала спадать. Вильгельма все более раздражала надменность молодого человека, и, поощряемый королевой, требовавшей, чтобы он вернул себе прежние могущество и авторитет, он начал приходить в себя. Лицемерие никогда не давалось ему легко. Его подлинные чувства по отношению к убийце его друга и советника с каждым днем становились все очевиднее. В какой– то момент он потребовал от Боннеллюса выплатить долг по имению его покойного отца в размере шестидесяти тысяч тарисов, на который Майо сознательно закрывал глаза в интересах своего предполагаемого зятя.
Боннеллюс выплатил долг, но этот эпизод послужил ему предостережением. Боннеллюс сознавал, какое влияние имеет на мужа королева, а также придворные евнухи, протеже Майо, которые, как он знал, побуждали короля отомстить за их прежнего господина. Он видел зловещие фигуры, слоняющиеся у ворот его дома в Палермо, понимал, что королевские соглядатаи наблюдают за ним, что им известен каждый его шаг, и не мог отделаться от мысли, что его жизнь в опасности.
С момента смерти эмира товарищи Маттео уговаривали его выступить против короля; но он отказывался. Избавить Сицилию от ненавистного тирана – это одно; а поднять руку на помазанника Божьего – совсем другое, и Боннеллюс не был уверен в том, как воспримут подобный шаг подданные Вильгельма. В результате он мог лишиться популярности, а вместе с тем и власти, которыми он сейчас наслаждался.
