подлинный террор. Повсюду шла охота на тех, кто когда-либо участвовал в заговорах или хотя бы высказывался против короля или его приближенных, а попутно сводились многие старые счеты между мусульманами и христианами. Те, на кого пало подозрение, проходили различные формы, а поскольку даже выжившего часто признавали виновным, таким образом можно было избавиться от всех нежелательных людей, какие бы нелепые обвинения ни выдвигались против них. Местные власти, которым было приказано провести расследования в подвластных им областях, были слишком напуганы, чтобы ослушаться. «Искупительные деньги» собирались даже в тех городах и районах, которые никогда не нарушали своих обязательств. Таким образом, порядок был восстановлен и государственная казна вновь наполнилась, но дорогой ценой. К уважению, которое, невзирая на все сложности, основная масса населения испытывала к центральному правительству, теперь примешивался нездоровый страх; и согласие, которое оба Рожера так старались установить между своими христианскими и мусульманскими подданными, было разрушено навсегда.
Одной из жертв стал Генрих Аристипп. Фальканд утверждает, что он принимал участие в последнем заговоре и лишил себя всякой надежды на прощение, похитив некоторых женщин из гарема для собственных нужд; учитывая возраст Генриха и то, что о нем известно, трудно сказать, какое из двух обвинений более невероятно. Имеется другое и гораздо более простое объяснение его гибели. Этот мягкосердечный ученый внезапно оказался в ином мире – мире заговоров, антизаговоров и придворных интриг во всей их силе и порочности. Его позиция с неизбежностью создала ему врагов; и когда этим врагам выдался случай его низвергнуть, они сделали это без колебаний, использовав оружие ему неведомое, против которого он был беззащитен. В результате старейший друг и преданнейший сторонник Вильгельма разделил судьбу его самого злобного противника; подобно Маттео Боннеллюсу, Генрих Аристипп окончил свою жизнь и труды в темнице.
Кризис миновал. В течение года Вильгельм потерял своего самого близкого советника, убитого на людной улице; собственного сына и наследника, пораженного стрелой у него на глазах; большую часть богатства страны и почти все, чем владел сам; а кроме того, в немалой степени, свою репутацию и самоуважение. Дважды его пытались свергнуть, и одна из этих попыток, почти удавшаяся, выразилась в том, что он вместе с семьей три дня находился во дворце в качестве пленника и ежечасно ожидал смерти, а пережив все это, обнаружил, что остров и континентальное королевство охвачены пламенем бунта. Случившееся, безусловно, служит оправданием политики Майо, как бы непопулярна она ни была; не прошло и года после смерти эмира, как Сицилийское королевство оказалось на грани развала. Но при этом всего только год потребовался Вильгельму, чтобы восстановить свою власть и пополнить казну; по возвращении в Палермо он держал бразды правления в своих руках более твердо и более уверенно, чем когда-либо прежде. Спустя несколько месяцев узники, томившиеся во дворце, предприняли новую попытку побега; им это не удалось, после чего король навсегда закрыл дворцовую тюрьму. За этим единственным исключением, в его царствование не было больше ни заговоров, ни мятежей.
Вильгельм был еще молод – не старше сорока. Он не раз проявлял свою силу и мужество, когда это оказывалось необходимо. Но теперь он вновь устранился от всех государственных забот, полностью передав правление в руки нового триумвирата, где место Генриха Аристиппа занял нотарий Маттео из Аджелло, а место старого графа Сильвестра, умершего примерно в это время, каид Петр, тот самый бесцветный евнух, который так неудачно действовал при Махдии, но поднялся в дворцовой иерархии до главного придворного камергера. Только один член прежнего правительства остался на своем посту – Ричард Палмер, избранный, но все еще не рукоположенный епископ Сиракуз. Вместе эти трое представляли три влиятельные группы королевских подданных – итальяно-лангобардскую буржуазию, мусульманскую бюрократию и латинскую церковь. Две группы оказались обойденными – греки и нормандская аристократия, которая если и играла какую-то роль в управлении страной, то еще меньшую, чем раньше. Но влияние греков быстро падало; а нормандские бароны могли винить в случившемся только самих себя.
Итак, Вильгельм, «строго повелев своим приближенным не говорить ему ничего, что могло бы нарушить мир в его душе», – как читатель может догадаться, мы опираемся в основном на свидетельства Фальканда – вновь ушел в личную жизнь, полную удовольствий. Но не вполне праздную, поскольку, как пишет Ромуальд Салернский, «в эти дни король Вильгельм построил около Палермо высокий дворец, возведенный с большим искусством, который он назвал Зиза[93]; и окружил его прелестными фруктовыми деревьями и красивыми садами, а каналы и пруды, населенные всевозможными рыбами, придавали необыкновенное очарование этому месту».
Предместье Зиза, протянувшееся от Порта-Нуово до северо-западной границы города, теперь значительно менее приятно, чем восемь веков назад; и пролетевшие столетия собрали свою дань и с самого здания. Недавно, однако, оно было тщательно отреставрировано и остается самой восхитительной после королевского дворца нормандской светской постройкой, дошедшей до нас. Внешне здание выглядит немного угрожающе; в XII в. дворцы еще строились с расчетом на то, чтобы при необходимости служить крепостью, а личный опыт Вильгельма в последние несколько лет отнюдь не способствовал тому, чтобы он решился нарушить это правило. Хотя маленькие квадратные башенки по углам и помещенные в нишах декоративные арки придают строению некую легкость, общее впечатление от него скорее устрашающее, нежели приятное; а зубцы вдоль крыши, пробитые в первоначальном антаблементе в XV или XVI в., из– за чего арабская надпись на фасаде превратилась в бессмыслицу, едва ли могут улучшить впечатление.
Но войдем теперь в центральный зал дворца. Вы сразу оказываетесь в другом мире. Нигде более не проявляется с такой ясностью связь нормандской Сицилии с Востоком; нигде на всем острове особый талант мусульман создавать тихие тенистые обители, дарующие прохладу среди летней жары, не воплотился столь блистательно. Высокий потолок разделен на отдельные ячейки, в трех внутренних стенах сделаны глубокие ниши со сталактитовыми сводами, столь милыми сердцу сарацинских архитекторов. Вдоль всего зала, включая ниши, тянется фриз из мрамора и цветной мозаики; в центре задней стены он расширяется, образуя три медальона, в которых на фоне изящных арабесок лучники стреляют в птиц из-за дерева, а две пары павлинов с подчеркнутой беззаботностью клюют финики с веток низкорослых пальм. Нетрудно вообразить себе короля в этой очаровательной комнате, проводящего время с мудрецами или сожительницами и глядящего на залитый солнцем сад под успокоительное журчание воды, бегущей по мраморному стоку в декоративный канал и оттуда наружу, в садок для рыб.
Но Вильгельм не увидел Зизу полностью достроенной. Завершал работу его сын; и именно Вильгельм II поместил вторую великолепную арабскую надпись на белой лепнине над входной аркой[94].
«Здесь столь часто, как только захочешь, ты увидишь очаровательнейшее из сокровищ королевства, самое восхитительное на суше и на море.
Горы, чьи вершины сияют цветом нарциссов…
Ты увидишь великого короля в его прекрасном жилище, обители радости и великолепия, под стать ему самому.
Это земной рай, открытый взору; этот король – мустаиз, этот дворец – азиз».
Несмотря на реставрацию, многое еще предстоит сделать во дворце и в окрестностях, прежде чем к нему будет подходить подобное описание. Следы многовекового забвения нельзя стереть за ночь, и дух запустения еще витает над тоскливой равниной, где некогда пели птицы и рыбы лениво плескались в прудах.
От этого тихого предзакатного времени царствования Вильгельма сохранился только еще один памятник – хотя, возможно, тоже завершенный после его смерти. Это – комната на втором этаже королевского дворца, ныне не к месту именуемая Зала ди Руджеро; ее можно было бы назвать непритязательной, если бы не великолепная мозаика, украшающая ее свод и верхнюю часть стен. Как и мозаика в Зизе – единственная другая светская мозаика, дошедшая до нас со времен нормандцев[95], – она чисто декоративна и призвана радовать глаз. Здесь мы видим сцены деревенской жизни и охоты, византийские по своей строгой симметрии, сицилийские по радостному изображению пальм и апельсиновых деревьев и лучащиеся живым очарованием и юмором, характерными для западного искусства. Снова имеются павлины, поедающие финики, и близорукие лучники, но теперь к ним присоединяются пара кентавров и множество других зверей, реальных и мифических, многие с почти человеческим выражением на мордах – виноватые, подозрительные леопарды, изумленные павлины, самовлюбленные львы и два здоровенных обиженных оленя, сердито смотрящие друг на друга в невинном
