А любил эти места.
Когда был студентом, несло его время сюда вот, ходил по улицам-переулкам.
Время… тогда было время, а сейчас, кажется, это не время, а беда какая-то, непонятно куда уносящая.
Переулок, куда свернул, испакостили уже новостроем — не насосутся, гады.
Офисная табличка — та, что в рекламе.
И парковка без всяких проблем.
Министр все-таки посидел чуть, выбирая момент, когда публики нет проходящей, вылез и прошел под козырек подъезда.
Панель с кнопками.
Непонятно, какую нажать.
Но сама собой засветилось верхняя планка: «Входи, мужик».
Козулинский: Вы кого хотите интегрировать — мусульман, у которых есть уже религиозный интеграл, этнические группы со своим интегралом выживания?
Явлинов: Н-ет, я хочу интегрировать на базе общечеловеческого.
Козулинский: Оно существует?
Передняя.
Мужчина на полированной лавке.
Странно — свитер, штаны — все обычное, а на голове с коротким козырьком синяя с красным обводом фуражка.
И семечки лускает, плевками себе под ноги.
— Я по записи.
Мужчина поднял глаза — темный один, другой — нехорошо серебрящийся — и, не вставая, кивнул ему «дальше».
Дальше — он сделала три шага вперед — дверь комфортного вида с фирменной, под золото, ручкой, с табличкой, тоже под золото: «Б. Г. Мотов», ниже — всякие научные звания и магические профессуры.
Министр, нажав ручку, сделал шаг внутрь…
Обстановка, на первый взгляд, обрадовала — никакой «хиромантии»: человек толстоватый в белом халате и шапочке, старомодные очки — солидный, немолодой — усики и бородка уже с сединою. На столе черный бинт со жгутом, на предмет — смерить давление, по полкам банки — в одной выставившаяся брюхом лягушка.
Он взял пару зеленых «штук», а теперь подумалось — за что тут много платить?
А вот дальше пошел туман — запомнившийся от другого какого-то к голове измерения.
Детство… да было — ранние половые связи и от этого разочарованье, комсомол, партком ради квартиры, сгибаться приходилось перед разным начальством, противное всё — пережил вдруг в минуту, и почувствовал гадкость.
— С памятью у нас непорядки?
— Непорядки. Можно сказать, из-за нее к вам прибыл.
— С памятью, — врач посмотрел на открытую брюхом лягушку, — с памятью могу сделать всё или ничего.
— Извините, как понимать?
— Память, любезный, позволяет не только помнить, но и не помнить.
— Типа, помнить, конечно, хочу.
Человек в белом халате опять посмотрел на лягушку, распластавшуюся лапами вверх.
— Затруднениев не боитесь?
Здесь туман стал другим, и до самого приезда домой, сна глубокого…
— Любопытно, Денис Денисович.
— А что они мелют?
— Некто Козулинский утверждает, что кроме чисто биологического, ничего общечеловеческого вообще не существует.
— Почему вас удивляет, голубчик? И наливайте вермут.
— Ну, общечеловеческие ценности, о которых говорит Явлинов.
— Н-да?.. Я ведь всегда смотрел по спутниковым каналам Россию. Помнится, поймали убийцу-людоеда, спрашивают его — что будет делать, когда срок отсидит, отвечает — первым делом к маме. И та, не сомневайтесь, расплачется у него на груди. Базовая ценность, не правда ли? Что вы поперхнулись, доктор, вермут очень хороший. Э, Зиночка, зайди на минутку!
Девушка впорхнула на два шажка от порога.
— Скажи, милая, ты хорошо понимаешь, что такое базовые человеческие ценности?
Плечики чуть двинулись вверх.
— Ну, правила основные… А если честно — не очень.
— А высшие ценности понимаешь?
— Конечно, это то, что выше меня, к чему я должна стремиться.
— Ну, например?
— Сострадательность, а если счастье — чтобы не мне одной. Еще стараться быть умнее. Так хочется много знать, все хочется знать о хорошем!
— Спасибо, Зинуля. Всё сказано, доктор. Ваши общечеловеческие ценности никогда не выйдут за рамки правил. А правила люди быстро начинают нарушать, когда нет никого рядом с кнутом.
— Но человечество усваивает постепенно представления о плохом и хорошем. Вы отрицаете это нравственное движение?
— Полностью отрицаю, голубчик. Наш великий философ Владимир Соловьев, живший в довольно спокойной второй половине девятнадцатого века, упорно настаивал — человечество нравственно движется «по восходящей»: люди якобы понимают, что сегодня уже нельзя делать то, что можно было какое-то время назад. Не дожил он до двух мировых войн, до нашей гражданской, потом — лагерей… а Югославия — хорошо, пусть воюют, но почему при этом надо массово насиловать женщин? А другим — бомбы кидать на простых граждан? Ну-с, Китай, с его древнейшей культурой и «культурной революцией» вдруг, Камбоджа?
— Коммунистические диктатуры, Денис Денисович.
— А где вот эта нравственная сопротивляемость человека гадостям? Где она в массах? Почему встречается только у единиц?
На телеэкране дебаты перешли в жаркую стадию.
Козулинский: Без верхней, причем ощутимой, явленной, верхней человеческой точки вы не создадите ничего, кроме экономического человека. А это существо, съедая, тут же растет и еще больше требует есть.
Явлинов. Но позвольте, вы забываете о главной общественной группе — об интеллигенции.
Козулинский: Вот именно сейчас вспомнил.
Ведущая: Видите, вспомнили.
Козулинский: Во-первых, вспомнил нашего знаменитого историка Василия Осиповича Ключевского…
Ведущая: Настоящий интеллигент!
Козулинский: …который говорил, что большинству русских интеллигентов свойственны приспособленчество и неспособность к самостоятельному умственному продукту. Во-вторых, вспомнил Хрущева — его определение интеллигенции. Позже Никите Сергеевичу объяснили, как правильно пишется и произносится одно известное слово, но поначалу, обращаясь к интеллигенции, он говорил: пи-да-разы. Обратите внимание, какое замечательное жанрообразующее звучание — пи-да-разы!
Ведущая схватилась на груди за лифчик, зал онемел… а потом громко, и совсем громко началось гоготание…
