От каждого удара в обшивке появлялась новая дырочка.
Петух работал целенаправленно — пробил уже дырки «в линию» от переднего края крыла к концу, где закрылки, и сейчас, в полуметре от первой, добивал вторую такую же линию.
Бортмеханик вдруг понял, что сейчас будет — полоску обшивки сорвет с крыла.
Петух быстро довел работу, обшивку дернуло, загибаясь куском, она поползла.
— Петя, — похолодел бортмеханик, — куриную твою мать! Ты что делаешь?!
Петух скосил на иллюминатор глазом, перескочил дальше и начал долбать новую линию.
— Пустите, пустите! — расталкивая людей, бортмеханик устремился к пилотской кабине.
— Командир, там аппарат какой-то в виде петуха, срывает с крыла обшивку.
Командир сам почувствовал уже легкую, но вибрацию справа.
— При таком темпе у нас три минуты, — бортмеханик стал с трудом выговаривать, — четыре — максимум.
Четыре? Они уже не вернутся на аэродром. Куда?.. На какой-то военный? Переговоры займут больше времени.
— В салон! — приказал он. — Предупреди — это не падение, а резкий сброс высоты. Штурман, где облака?
— На трех километрах.
Так, на прорыв в «видимость» уйдет примерно минута. Там вода где-то, Клязьменское уже прошли, но должна быть Ока.
— Командир, где-то рядом Ока, — говорит штурман, хорошо что спокойным голосом.
Самолет уже идет вниз с приличным ощущением невесомости. Чертовы облака все еще внизу далеко.
Дернуло справа, отчетливо дернуло.
— Закрылки?
Второй пилот отвечает, и тоже спокойно:
— В рабочем, никаких аварийных сигналов.
Надежда теперь на непотерю управления. Если задеть воду крылом — конец.
— Скорость четыреста, — сообщает второй пилот.
Да, он сбрасывает, но совсем, «до посадочной», скорость сбрасывать нельзя — на малой самолет нырнет в воду носом, потом вскинется корпусом вертикально — это тоже конец.
Какую выбрать на воду скорость?
Учеба, аварийные тренажи…
Да, двести пятьдесят где-то, и держать ее три-четыре секунды, потом — отключение двигателей.
Близко совсем облака, штурман взялся уже за бинокль.
— Входим в облака, командир.
Наконец.
Но еще раз дернуло и сразу стало слегка мотать.
Ну, так бы вот только, с этим он справится.
Еще облака… нет, закончились.
— Воду!
Нельзя ему повышать голос.
— Вижу, есть вода!
Он сам что-то видит.
— А хватит?
— Большая, выходи креном на тридцать.
А черт, сильно стало мотать.
Но крен, похоже, ему удается.
Удается, а дальше?
Он не знает, что будет дальше!
Спокойней, тверже, удерживать надо баланс.
Все где-то уже на грани…
Промелькнуло вдруг — если бы мог обменять свою жизнь на эту посадку, на секунду бы не задумался.
Молоденькая старшая стюардесса молилась у входа в кабину.
— Господи, помоги! Мне-то за что?
— Я-то, милочка, очень хорошо знаю за что.
Бывшая «старшая» вошла в салон, там… всё стонало и выло.
— Молчать, сукины дети! Асс за штурвалом! Рылами заставлю вытирать каждого, кто обгадится!
Она присмотрелась — тот вон, мордатый, уже приготовился.
Стюардесса подскочила и сорвала туфлю с длинным каблуком.
— Я тебе нагажу, я тебя научу, сукин сын!
Мордатый спрятал в колени голову и заскулил.
В диспетчерской недоумевали.
Вызванный начальник аэродромной службы скоро явился.
— Что тут у вас?
— Женевский борт не выходит на связь. Должны уже пятнадцать минут быть в воздухе. Вон, поглядите, стоят на взлетке, жгут топливо, и ни с места.
Начальник удивился, пожал плечами.
— Сейчас пошлю на бетонку машину, пусть объяснятся как-нибудь знаками через кабину пилота.
Было заметно, небо похолодело, стало выше и строже.
Апокалипсис
«Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще… гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его».
