в себя все, прислушивался и старался понять. Он видел встревоженность и печаль на лицах старых леди, но заметил горе и какую-то странную удовлетворенность на лице матери. Гидеон и Майкл, двое посторонних, сидели молча. Им было больно смотреть на все происходящее – они понимали, что должны были чувствовать Руди и Мадлен. Но они знали – этот разговор был необходим.
Мадлен повернулась к Стефану.
– Конечно, вас не было здесь в 47-м, – сказала она. – Но я во многом перенесла на вас свою ненависть – с той самой минуты, как вы вошли в наши жизни.
Она сделала паузу.
– Я вас всегда не любила, а вы – меня, и сомневаюсь, что когда-то это изменится, – она взглянула в его холодные серые глаза. – Но то, что случилось с нашим отцом – это не ваша вина. И если я, как вы сказали – честная женщина, то должна вам признаться: больше всего я виню вас в том, что вы были заодно с моей матерью.
Челюсть Джулиуса была, как всегда, гордо вздернута, но какой-то едва уловимый проблеск уважения промелькнул в его глазах.
– Ваша жена, – сказал он Гидеону, – боюсь, всегда пробуждала во мне самое плохое, мистер Тайлер.
– Какая жалость, – спокойно ответил Гидеон. – Обычно она пробуждает в людях только хорошее.
Мадлен вынула скульптуру из сумки, в которой привез ее Гидеон, и поставила на низкий столик, где все могли ее видеть. Но когда она сказала матери, что только так она может возвратить долг – те деньги, которые они ей дали в 63-м, Эмили сказала решительно:
– Нет.
– Вы должны ее взять, – сказала Мадлен, почти резко. – Правда, она вещь красивая? – спросила она Стефана, видя в его глазах едва уловимое восхищение, когда он мысленно оценивал камни и искусность работы. – Возьмите ее в руки. Вы ведь хотите знать, она полая, или нет?
– Не трогай ее! – Эмили Джулиус окончательно потеряла душевное равновесие. – Она твоя, Магги – ты же знаешь, она твоя.
– Я не знаю, чья она по праву, – ответила Мадлен, уже более мягко. – Я знаю только – мой дедушка не хотел, чтобы она принесла кому-то хоть крупицу несчастья. И больше ничего. По крайней мере, она снова в Швейцарии – и это его бы обрадовало…
– Магги… – пыталась перебить ее Эмили.
– Делайте с ней, что хотите – продайте, если так нужно.
– Магги, пожалуйста, послушай меня, – Эмили, даже сейчас боясь идти против мужа, не рискнула взглянуть на Стефана. – Ты нам ничего не должна, ни единого сантима. Наоборот, это мы тебе много должны.
Ее пальцы теребили носовой платок, лежавший на коленях.
– Твой дедушка оставил письмо…
– Мама, пустяки, все в порядке, – остановила ее Мадлен.
– Нет, дай мне сказать… пожалуйста.
– Говори, мама, – сказал тихо и спокойно Руди.
– Он хотел, чтобы Eternite осталась у тебя – так же, как и его дом, и все, что у него было. Бог свидетель, его имущество не так уж велико, но ведь это неважно. Все это может быть тебе очень дорого, Магги, и ты должна это получить, – Эмили начала плакать опять, беззвучно, прижимая ко рту платок.
– Не надо, – сказал Стефан и встал, чтобы обнять свою жену. – Не расстраивай себя так – в этом не ты виновата.
– Это было назло, – коротко сказала Хильдегард. – Глупая, бессмысленная месть – и все из-за меня, из-за гордости отвергнутой женщины.
Она посмотрела своей внучке прямо в лицо.
– Никто не собирался лишать тебя этого, Магдален, лишать навсегда. Когда обнаружилось письмо, твое бегство все еще казалось нам временным – просто умопомрачением, от которого ты скоро оправишься.
– Мы не могли предвидеть того, что случилось – что ты окажешься такой сильной, решительной, – подхватила Эмили. – Что твой муж так тяжело заболеет, и тебе так остро будут нужны деньги. Письмо было брошено в огонь в приступе гнева, под влиянием минуты, и к тому времени, как ты приехала просить нас о помощи, было уже поздно признаваться в содеянном нами.
– В содеянном мной, – резко вмешавшись, отрывисто бросил Джулиус. – Скульптура – твоя, Магдален. Забери ее ради Бога.
Он взял ее со столика и отдал ей в руки.
– Одни только камни стоят целое состояние – чего не могу сказать о работе, поскольку не знаю. Но когда я хочу купить скульптуру, я иду на аукцион и торгуюсь, а когда хочу купить жене драгоценности, то иду покупать ожерелье в Картье.
Понимая, что осознание вины дорого стоило Эмили, гости не уехали сразу. Мадлен ночевала в доме на Аврора-штрассе впервые за тринадцать лет. И поздно вечером, когда Валентина положили спать, а Гидеон с Майклом пили коньяк в библиотеке, Мадлен и Руди сидели в гостиной у камина, в котором уютно потрескивало большое полено, и говорили с Эмили уже более непринужденно, спокойно и открыто – такого искреннего разговора с ней не мог припомнить даже Руди.
Мадлен было шестнадцать, когда она уехала из Цюриха, а теперь ей оставалось меньше года до тридцати. Но во многом она ощущала себя все такой же – живущей импульсивно, сильными, долго не затухающими чувствами. Она всегда останется честной и часто даже опрометчивой, и будет делать ошибки из-за своего сильного характера. Но она так много узнала – больше о любви и меньше – о ненависти. Все эти годы она была убеждена, что по-настоящему ненавидит свою мать, и только теперь она поняла, что чувство это было ничем иным, как горьким, часто просто невыносимым разочарованием. Она никогда не сможет простить до конца, и, конечно, никогда не забудет совсем. И она не совсем поверила Эмили, когда та прошлым вечером сказала, что всегда любила Мадлен. Но мать еще сказала, что уважает ее и брата. Может, подумала Мадди, это почти так же важно, как любовь.
Руди и Майкл возвратились в Нью-Йорк, а Мадлен, Гидеон и Валентин поехали в Давос. Конечно, Мадлен не могла не повидать дом, с которым у нее было связано столько дорогих ей воспоминаний. Но была и еще одна причина. Оба они уже решили – если на их предложение согласятся, они отдадут Eternite на постоянную экспозицию в музей в Давос Дорфе. Пусть скульптура вернется в мир, который вдохновил на ее создание.
Какая-то незнакомая семья жила в деревянном домике в долине, но они оказались добрыми людьми. Они слыхали об Амадеусе и Ирине, и они пригласили гостей зайти внутрь, взглянуть на дом, посидеть на солнечной террасе, которую прадедушка Валентина собственными руками сделал для своей любимой.
И как раз тогда, когда они пошли на маленькое кладбище, где любовники лежали рядом, бок о бок, Мадлен впервые подумала о погребении Константина Зелеева. Ей вдруг стало больно от мысли – несмотря на все, что он ей сделал, – что у него нет никого, кто бы о нем горевал и знал, где он похоронен. И Гидеон отвел ее в сторону, пока Валентин играл на снегу, рассказал ей то, что не хотел говорить в Париже.
Полиция спустилась в катакомбы после того, как оттуда вышли Мадлен и Гидеон; они увидели обрушившуюся стену из костей и кровь. Но они не обнаружили тела Зелеева.
– Но это просто невозможно! – изумилась Мадлен, содрогнувшись. – Я видела его – и ты тоже.
Она в упор посмотрела на Гидеона.
– Я ударила его кинжалом в бок – я чувствовала, как клинок вошел в него.
Гидеон обнял ее, крепко прижимая к себе.
– А я знаю, что моя пуля пробила ему грудь.
Старый человек никогда бы не смог в таком состоянии взобраться по ступенькам, не мог бы покинуть старинный некрополь живым. Официальное заключение парижской полиции и Интерпола было таково – Зелеев блуждал вслепую и забрел еще дальше в лабиринт, безнадежно заблудился и вскоре после этого умер.
– Похоронен заживо, – Мадлен опять сильно содрогнулась.
– Он получил именно то, что приготовил для тебя, – бережно сказал Гидеон.
– Да. Это так.
