– Нет, нам нужно срочно идти. – Эстель протянула Мадлен пальто. – У Шарля в Ритце все расписано на неделю вперед по крайней мере, а то и на месяцы. А это значит, что нам придется буквально умолять. Я надеюсь только на то, что если кто-нибудь на тебя посмотрит, то сразу же посадит в кресло.
Прошло три часа. Обе молодые женщины вышли из salon de beaute[53] – одна из них не изменилась, но другая! Другая чувствовала себя полностью преобразившейся.
– Нет, это не я, – прошептала Мадлен, все еще дрожа и сжимая руку Эстель. Она взглянула на подругу, ища поддержки. – Этого не может быть.
– Могу тебя успокоить – это точно ты, – Эстель бросила одобрительный, восхищенный взгляд на Мадлен. – Я чувствую себя почти Пигмалионом.
Мадлен оглянулась, чтобы посмотреть на свое отражение в окне.
– Чудесно, n'est-ce pas?
– Просто сногсшибательно.
– Спасибо, – Мадлен повернулась к невесте Ноя, и ее глаза засветились благодарностью. – Я даже не знаю, как благодарить тебя, Эстель. Ты меня просто спасла… я думала… я надеялась – может, им удастся сделать так, чтоб от меня хотя б не шарахались на улицах, но теперь я выгляжу…
– Красивой, – закончила за нее Эстель.
– Правда?
Эстель улыбнулась.
– До сегодняшнего дня твои волосы – конечно, чудесные, красивые волосы, эдакий неукротимый нимб… но они словно заслоняли собой тебя – твое лицо, тело, даже твою индивидуальность, – она внимательно разглядывала Мадлен. – И неожиданно я вижу, что у тебя прелестные скулы и идеальная шея – и чувственный рот.
– В самом деле? – Мадлен ощутила, что краснеет.
– Все, что тебе теперь нужно – это новый гардероб.
– Но я не могу себе позволить покупать одежду. Это пальто съело все мои сбережения.
Мадлен засунула руки в глубокие карманы твидового пальто с капюшоном, которое купила в прошлом месяце. Она никогда раньше не носила бывшую в употреблении одежду, и ее вовсе не прельщала такая перспектива – но это пальто понравилось ей сразу, даже издалека.
– Оно тебе не нравится? – спросила она Эстель. – Оно – такое симпатичное.
– Нет, оно мне очень нравится, но ты же не можешь находиться в помещении в пальто, правда? – Эстель помолчала. – Позволь мне купить тебе что-нибудь новенькое.
– Конечно, нет, – решительно отказалась Мадлен. – Ты и так была уже ко мне слишком великодушна и щедра.
Эстель настояла на том, чтоб заплатить по счету у Шарля в Ритце, сказав – это подарок ко дню рождения Мадлен, от нее и Ноя. Но как бы яростно ни спорила Мадлен, она знала, что не сможет найти деньги для покупок.
– Тогда купи себе только одну вещь, – не отступала Эстель. – Мы никуда не спешим – давай просто зайдем и посмотрим. На рю де Севр.
Мадлен остановилась на пуловере из шерсти ягненка цвета ляпис-лазури, который, как уверяла Эстель, очень шел к ее глазам – они казались еще огромнее и ярче, теперь, когда ее волосы больше не затеняли их собой; а потом Мадлен обняла Эстель с любовью и благодарностью, но, извинившись, отказалась вернуться с ней на бульвар Осман – было уже довольно поздно, да и потом она вдруг почувствовала сильное и неодолимое желание побыть одной. Она чувствовала, что это и впрямь была новая Мадлен – прежняя Магги-ребенок исчезла навсегда. Это было особенное, волнующее ощущение, и она хотела разделить его с Парижем – городом, который уже дал ей так много: хороших друзей, весьма сносную надежную работу и крышу над головой. А еще – постепенное осознание своего нового, меняющегося и развивающегося «я».
Начался снегопад, но Мадлен так не хотелось накидывать на голову капюшон. Она даже не надела на голову вязаную шапочку. Ничто на свете не заставит ее спрятать свою новую чудесную прическу. Большие влажные белые хлопья мягко ложились на ее волосы, оставляли капельки воды на щеках и холодили маленькие точеные и открытые теперь уши, но какое сейчас ей до этого дело? Внутри у нее все ликовало.
Неожиданно проголодавшись, она обнаружила, что находится рядом с площадью Мадлен, и пошла в Фушон. Она не заходила туда с того самого второго дня в Париже, но сегодня был день ее восемнадцатилетия – сегодня все должно быть иначе. Она стала другой. Мадлен купила два крохотных лотарингских пирожка и слоеное пирожное, потом купила две маленькие коробочки глазурованных орехов: одну – для Эстель, а другую – для мадам Люссак. Прижав к себе покупки и мешочек, в который продавщица положила ее старый пуловер, она быстро пошла к саду Тюильри.
Сумерки уже сгущались над садом, и Мадлен только что смахнула со скамейки мягкий снег, чтоб сесть и съесть пирожки, как увидела мужчину.
Он был всего в нескольких ярдах от нее – так близко, что можно было коснуться его рукой. Высокий и худой – очень худой – немного угловатый, но изящный. Черный пуловер и черные брюки были видны под расстегнутым оливково-зеленым плащом. На нем не было шляпы, и волосы его были прямыми, темными и густыми, а глаза в тусклом свете казались темно-голубыми, с густыми черными ресницами. Сигарета в уголке рта выглядела настолько естественно – словно часть его самого, своеобразное продолжение.
Снег перестал падать, и Мадлен смогла рассмотреть незнакомца, он казалось, не видел ее. Его кожа выглядела гладкой, чистой и бледной – словно редко видела солнечный свет, а руки его, без перчаток, были изящными, с длинными пальцами. Красивый мужчина, подумала Мадлен.
Он кормил птиц – стайку маленьких городских птичек – тем, что было похоже на крошки от рогалика, и через несколько секунд Мадлен поняла, что он разговаривает с ними приятным тихим голосом. Она продолжала смотреть, затаив дыхание, когда воробышек порхнул к нему на ногу, крохотные лапки смешно семенили по кожаному ботинку, и Мадлен вдруг расхотелось есть – она боялась даже поднести пирожки ко рту, она боялась пошевелиться, чтобы не вспугнуть очарование этого момента.
Крошки кончились, и большинство птичек уже разлетелось в разные стороны, унося в клювиках угощение. Но мужчина стоял неподвижно и продолжал мягко говорить что-то птенцу, усевшемуся на ботинок. Но вот пепел, копившийся на кончике сигареты, упал на снег, и чары рассеялись. Воробышек улетел, и мужчина повернулся к Мадлен.
– Спасибо, что подождали, – сказал он.
Какая теплая и искренняя улыбка у него, подумала Мадлен. Она догадалась, что он часто улыбается – его лицо хотя и было молодым, вокруг глаз и рта сбежались морщинки.
– Хотите присесть? – она не почувствовала никакой неловкости, что расчищает для него место возле себя.
– Merci. Он сел.
– Выглядят вкусно, – он посмотрел на пирожки.
– Хотите один? Я просто не съем оба.
Мадлен протянула ему другой пирожок, и он охотно взял его.
Они начали болтать, и теплое ощущение удовольствия и какого-то восторга охватило все ее существо – словно внутри нее включили некое центральное отопление. Это все были подарки сегодняшнего дня, ее особого дня. Он сказал, что его зовут Антуан Боннар.
– Как художника? – спросила она.
– Exactement.
Он родился и вырос в Нормандии, жил в Париже уже семь лет и работал менеджером в маленьком ресторанчике в Сен-Жермен.
– Он называется Флеретт, – сказал он, и Мадлен увидала гордость в его глазах. – Когда я туда пришел, дела шли отлично, но теперь там все даже еще лучше.
Какое-то время они молчали и ели, и она заметила, что зубы его были белыми и острыми, и от него чудесно пахло легким ароматом одеколона, смешанным с запахом сигарет, которые он курил до того и закурил снова, как только окончил есть.
