Хотя это было обычное буднее утро, машин на улицах было мало, и они быстро доехали до аэропорта и без труда купили билет. Ощущение того, что она оказалась во власти самого гротескного из кошмаров так пристукнуло Мадлен, что она даже не заметила, как проверяли их паспорта, как они садились в самолет. И теперь она сидела у круглого окошка, брала у улыбающейся стюардессы прохладительные напитки и слушала, но на самом деле не слышала голос командира из громкоговорителя. Она летела в Европу в первый раз за четыре года – с человеком, который был ее другом половину ее жизни.
С убийцей.
Вдруг он заговорил.
– Я не хотел убивать девушку, – сказал он мягко. – Я хотел сделать так, чтобы она заснула на час или два… чтобы мне удалось забрать Валентина и напугать тебя, и продолжать наказывать страхом. Чтобы ты поверила в записку.
– А Дасти? Вы ее убили?
– Она была жива, когда я уходил.
Мадлен взглянула на его профиль.
– Мне трудно… – начала она и покачала головой, – нет, не просто трудно – невозможно поверить, что именно вы вытворяете все это с нами, Константин. – Она запнулась: – Может, вы не в себе? Заболели? Что случилось… что заставило вас пойти на это? Вы – мой самый давний друг… Вы делали все, чтобы нам помочь, – всегда.
– Я должен объяснять?
– Если можно…
– Это не трудно понять – если ты выслушаешь.
– Я выслушаю.
Он посмотрел на нее.
– Я люблю тебя. Я говорил тебе не так давно, что люблю тебя – с тех самых пор, как ты повзрослела. Я всегда хотел вас, Магдалена Александровна.
Он отвернулся и уперся взглядом в спинку сиденья напротив них.
– Так же, как всегда хотел Eternite.
– Так почему же вы мне никогда не говорили? Что хотите ее иметь для себя?
– До последних лет ты даже не знала, где она. А потом она была уже заперта, пылилась в сейфе в Париже. Ты могла предъявить на нее свои правд. Но ты слишком боялась возвращаться туда. – Зелеев сделал паузу. – И я хотел ее не для себя, ma chere. Я хотел, чтобы она была нашей.
Она принадлежала ему по праву, говорил он. Драгоценности Малинских должны были быть оставлены ему, а не Амадеусу, этому простому жителю гор. Тогда, дома, до того, как она покинула Россию, и горести и беды погубили ее, Ирина любила Зелеева. И она была его первой любовью в этом пропащем мире – в те блистательные петербургские дни, когда она еще была здорова, сильна и полна радости жизни, которую Амадеус Габриэл уже в ней не застал.
– Я приехал в Давос в поисках Ирины и нашел там только твоего дедушку. Но я понял, что он тоже сильно любил ее, и ради Ирины, ради памяти о ней, я помог ему воссоздать ее любимый водопад.
Он искренне привязался к Амадеусу, отдал их совместному творению всего себя, вложил в него всю свою душу, умение и талант, но те первые раны до конца так и не затянулись. Ирина оставила ему один единственный изумруд, а этот простой ювелир-ремесленник отдал ему рубин, и потом, позже – когда их работа была окончена, еще три драгоценных камня и решил, что этого достаточно.
Самолет стал покачиваться, пассажиры вокруг них беспокойно заерзали на своих местах, экипаж с улыбками успокаивал их и проверял ремни. Но Зелеев, начав, казалось, уже не мог остановиться. Он говорил выплесками слов, монологами, слова лились из него потоком, и в них сквозила обида, которая копилась десятилетиями.
– Я никогда не говорил тебе о тех несправедливостях, которые мне пришлось вынести за все эти годы. Я хотел, чтобы ты поверила тем историям, которые я рассказывал твоему дедушке и Александру – о блестящей жизни, которую я вел в величайших городах Европы.
– Так это была неправда? – ни секунды не проходило, чтобы Мадлен забыла о Валентине, помнила – она здесь ради него, ради спасения его жизни. Но все же она боролась с собой, пытаясь говорить разумно, почти вежливо. – Ни одна из этих историй?
– Нет, все было не так уж и плохо – относительно, – улыбнулся Зелеев горькой улыбкой. – У меня всегда была работа – на это мог рассчитывать не каждый эмигрант. Но меня не ценили по заслугам. Те, кто понимал, кто уважал меня, говорили, что не могут позволить себе содержать мастера такого таланта и опыта, но большинству просто не было дела до меня.
Многие из них насмехались над прошлым. Они напоминали мне – будто сам я этого не знал – о размерах империи Мастера – больше пятисот ювелиров работали на Фаберже на уровне самого высокого класса, а я, Константин Иванович Зелеев, говорили они, был всего лишь сыном надомника.
– Но они были невеждами.
– И я презирал их за это, ненавидел за их тупость и чванство. Я знал себе цену. Я знал – если б хоть кто-то из этих невежественных крестьян лишь одним глазком увидел мое лучшее творение – о-о! они бы ползали у меня в ногах…
– Опи как-то сказал мне, – сказала с усилием Мадлен, – вы брали с собой Eternite, чтобы показать ее эксперту, но вернувшись, ничего не рассказали…
– Потому что я ни с кем не встречался, – его рот сжался тверже. – Был там один известный швейцарский коллекционер, Морис Сандоз. Он был знаменит своим собранием самых блестящих шедевров Мастера. Я узнал, что он – в Женеве, и поехал туда. Но его там не оказалось.
– И вы привезли ее назад в Давос – как обещали.
– Я всегда был человеком чести, Мадлен. Я бы никогда не предал твоего дедушку – как он меня.
– Вам кажется, что вас предали потому, что он оставил скульптуру мне?
– Естественно. Он всегда допускал, что ее бы и вовсе не существовало без меня. Я понимал, что он всей душой привязан к ней из любви к Ирине – при жизни. Но после смерти, я полагал, она будет моей – по праву.
Он сделал паузу.
– Если бы она перешла к тебе – как и хотел Амадеус… я бы проглотил свою обиду и разочарование. По крайней мере я бы знал, что она попала в нежные, любящие руки. И я знал, что ты умна и справедлива, и поймешь – Eternite заслуживает того, чтобы ее увидел мир. На какой-нибудь выставке.
– Но ее взял мой отец.
– Александр был дураком всю свою жизнь, одержимый наркотиками, страхом и комплексом неполноценности. Они-то его и погубили.
Если б Зелеев не примчался к Александру в Париж по первому зову, скульптура могла бы попасть в руки каких-нибудь ублюдочных, алчных воров, золото бы переплавили, бесценную финифть просто смяли – выжили б только драгоценности – в виде обычных камней.
– Александр Габриэл не стоил и мизинца своего отца или дочери, – сказал он Мадлен, после того, как стюардесса унесла их подносы с нетронутым лэнчем. – И даже в своей смерти, после того как я примчался за тысячи миль, чтобы помочь ему, он предал меня, оскорбил. Если бы он не сделал это невозможным, ma chere, я привез бы скульптуру тебе еще в 64-м, и наши жизни могли бы сложиться по-другому.
Они приземлились в Орли в четверть десятого вечера, и Зелеев повез ее в Крийон, держал ее за руку, когда им показывали большой и красивый номер с видом на площадь Согласия – комнату только с одной кроватью. Мадлен подумала – если он прибегнет к насилию, она просто умрет. Но она знала – она должна вынести даже и это, лишь бы был жив Валентин. Но Зелеев не прикоснулся к ней, только смотрел на нее, все эти часы, пока она не уснула; и даже потом, когда она часто просыпалась от своей неспокойной, тяжелой дремы, его глаза были открыты и глядели на нее. Он едва ли сказал ей пару слов за все это время – словно монолог выжал его до самого дна, лишил дара речи.
Утром, в десять часов, они поехали на такси в Банк Националь на бульваре Рошешуар и были допущены к сейфу без всяких проволочек. Мадлен показала свой паспорт и подписала необходимые бумаги. Зелеев даже не взглянул на скульптуру, все еще завернутую в грязную пижаму Александра. Он просто ощупал ее, зная, что она наконец-то в его руках, и положил ее в кожаную сумку, которую прихватил с собой.
