улице скакнула до семидесяти градусов жары.
Подъехала машина-такси. Зелеев дал швейцару щедрые чаевые и буквально запихнул Мадлен на заднее сиденье, потом наклонился, сказал водителю сквозь открытое стекло, куда ехать, и наконец сам сел около нее.
– Куда вы меня везете?
– Небольшой сюрприз, – ответил он, и больше ничего.
Она быстро закрыла глаза и стала молиться. В тот момент, когда она увидела, что они приближаются к площади Данфер-Рошро, Мадлен поняла.
– Нет! – сказала она в ужасе. – Ради Бога, умоляю, Константин, нет!
– Потише, – сказал Зелеев. – Помни о Валентине.
– Я думаю – вы блефуете… насчет Валентина.
– Ты так уверена?
Они вышли из такси, и он просунул руку ей под руку, крепко прижав ее к себе.
– Не забывай про кинжал, ma chere. Клянусь тебе – если ты сделаешь хоть малейшую попытку привлечь к нам внимание, то я сделаю твоего сына сиротой тоже без малейшего колебания.
Она посмотрела на него, помня, что лежит там, куда он ее ведет.
– Я думаю… мне всегда казалось, что вы немного сошли с ума, когда привели меня туда много лет назад.
– Это было в 57-м, – сказал он. – Был апрель месяц.
– После меня мучали кошмары по ночам, целую неделю, – проговорила она, и неожиданно, с нахлынувшими омерзительными воспоминаниями пришло новое, странное чувство оцепенения и пустоты, словно кто-то впрыснул новокаин в ее мозг. – Тогда я думала, что никогда вам этого не прощу. И я жалею, что простила.
Но он продолжал вести ее по улице, словно она ничего не сказала.
– Отлично, – сказал он. – Дверь открыта. Мадлен смотрела на мостовую, на слова, которые видела одиннадцать лет назад, выложенные на асфальте.
ENTREE DES CATACOMBES[104]
– Пожалуйста, – сказала она. – Не заставляйте меня.
– Заткнись, – отрезал он и, вытащив свою руку из под ее руки, схватил ее цепко другой рукой и толкнул к кассе. – Мы идем вниз.
Она вспомнила все – словно никогда и не забывала: эти ужасные узкие, словно бесконечные ступеньки винтовой лестницы, страшное и головокружительное ощущение, что ты зарыт глубоко под землей. Он спускался вниз позади нее, так, чтобы у нее не было другого выбора – только идти, вперед и вперед, все ниже и ниже, пока, наконец, они не дошли до дна, и она оступилась, но Зелеев быстро подхватил ее под локоть и удержал.
– Иди, – сказал он. И теперь, хотя тоннель и не был широким, он опять взял ее под руку.
– Так, на всякий случай – чтоб обе руки были свободными, – объяснил он ей с гротескной галантностью. – Одна – для кинжала, а другая – для фонарика.
Он зажег маленький фонарик, который вытащил из правого кармана пальто.
– Вы можете меня отпустить, – прошептала Мадлен. – Я не убегу.
– Спокойно, – сказал Зелеев. – Просто иди.
Казалось, она даже не могла думать, она не чувствовала ничего, кроме безымянного ужаса, который сдавил ее грудь, как гигантская рука, сжимая ее сердце и живот. Тоннели все тянулись и тянулись, раздваивались и делали повороты, мокрая глина чавкала у нее под ногами, влажный холод проникал ей в ноздри, морозил горло – ей стало трудно дышать. Грязная мерзкая вода капала ей на голову с потолка, и Мадлен гадала – была ли канализация сверху или снизу, под ними. Земля под ногами была неровной, и она опять оступилась, ухватившись за него, и услышала, как он тихо прошипел проклятье.
– Извините, – произнесла она, но голос ее задыхался.
– Будь осторожнее, – сказал он, и они пошли дальше.
Мадлен вспомнила, что в тот раз здесь были туристы, влекомые курьезной смесью любопытства и страха, древнего, как мир, но сейчас они были одни – потому что кому придет в голову забираться в это жуткое небытие всего за несколько дней до Рождества? Никому. Только тому, кто сошел с ума.
– Bon Dieu, – выговорила она неожиданно громко, даже не понимая, что молится, и Зелеев, чтобы ее наказать, прижал ее еще теснее к себе – чтобы она чувствовала его силу, его мускулы, даже сквозь пальто и пуловер. – Bon Dieu, sauvez-moi…[105]
– Я же сказал – спокойно! Тихо! – прорычал он, и страх Мадлен, ее цепенящий, полузадавленный, ноющий страх, стал расти и шириться внутри нее, потому что она знала, что они приближаются к центру катакомб, их сердцевине, и она помнила это, о Боже! Как хорошо она помнила это…
Зелеев направил луч фонарика на надпись над раскрашенным в черное и белое входом, и она знала, что ее кошмар только начинается.
Они входили в империю смерти.
Гидеон, Руди и Ной выяснили, что Зелеев был зарегистрирован в Крийоне – вместе с одной особой, молодой женщиной. Телефон в их номере не отвечал, но они не отметились при выходе.
– Может, они в баре, – предположил консьерж. – Или, может, они еще в ресторане после лэнча?
– Мы уже смотрели, – сказал Гидеон. – Их там нет. Руди наклонился вперед и заговорил тихо:
– Нам просто жизненно важно осмотреть номер мсье Зелеева.
– Но это просто невозможно.
– Спроси его, воспользовался ли он сейфом, – вмешался Гидеон.
– C'est une affaire absolutment privee, Monsieur.[106]
Он дал понять, что дальнейшие расспросы нежелательны, и потребовалась вся выработанная банковской работой дипломатия Руди и предложение Ноя взять всю ответственность полностью на себя, пока они смогли выудить из него, что у них есть сейф на имя мсье Зелеева – и самый большой.
Было уже три часа дня, когда они наконец получили доступ к спальне. Гидеон увидел сумку Мадлен, кое-какие необходимые вещи, которые она второпях запихнула туда. И это неопровержимое доказательство того, что он был прав, что ее силой вытащил из дома сумасшедший старик и потащил ее в город, в который она была даже не готова вернуться, наполнило его новой, неистовой, но бессильной яростью.
– Где же они? – спросил Ной, зная, что у них нет ответа.
– Раз скульптура – в сейфе, почему они не здесь? – спросил с гримасой муки Руди.
– А если она знает, что это он убил девушку… – Ной замолчал.
Гидеон, ничего не говоря, упорно осматривал номер, обшаривая глазами каждый дюйм, ища хоть малейший ключ к разгадке – хоть что-то, что поможет им найти Мадди прежде, чем будет уже слишком поздно.
– Посмотрите-ка на это, – сказал Руди. Он взял с тумбочки открытую книжку, «Отверженных». – Что-то здесь было отмечено – стерто, но все же…
Он побледнел и передал книгу Ною.
– Переведи это Гидеону, хорошо?
– Канализация, – прочел Ной, – в старом Париже была местом упокоения всех неудач и всех усилий.
Он посмотрел на Гидеона.
– Ты читал эту книгу?
– Нет.
– Гюго без конца пишет о клоаке, канализации Парижа, целом лабиринте тоннелей под городом – по- моему, эти лабиринты вдохновляли его. Клоака – не просто стоки, – объяснял Ной, – там проложен водопровод, телефонный кабель и пневматическая телеграфная сеть. Эти тоннели тянутся из конца в конец. Кто-то сказал, что они тянутся до самого Стамбула.
Ной помолчал, голос его напрягся.
– Это – идеальное место, чтоб спрятаться. Гидеон словно наяву увидел вновь тело Дженнифер Малкевич, ее пробитую голову и кровь, сочившуюся из раны.
– А еще это, – сказал он тихо, – идеальное место, чтобы убить.
