бедро. Я застонала от отчаяния. Заплакала. Кейджера – даже не прислуга. Кейджера – рабыня. Произнеся «Ла кейджера», я сказала моему господину: «Я – рабыня».
Рабыня. У меня вырвался долгий мучительный крик. «Кейджера», «Ла кейджера» – для девушек, привезенных на Гор с Земли, эти слова часто становятся первыми. Здесь, на Горе, в мире могущественных мужчин, земные женщины только и годятся что в рабыни.
Двое мужчин из сидевших у костра поднялись на ноги, услышав мой крик – будто только и ждали этого вопля, словно он был сигналом, что обезумевшая от ужаса пленница постигла до конца, что за судьба ей уготована, – подошли ко мне, кое-как на скорую руку развязали, за руки поволокли к моему господину, со скрещенными ногами сидящему у костра, и поставили перед ним на колени. Дрожа, я уткнулась головой в траву у его ног. Рабыня.
До сих пор, даже в лагере, он не позволял мне брать пищу иначе как из его рук. Стоя на коленях, я должна была тянуться за жалкой этой подачкой, руками к еде не прикасаясь. Но теперь Этта принесла две медные миски с какой-то кашей, поставила одну передо мной и встала рядом на колени. Потом, взяв вторую миску, подала ее моему господину. Кто-то из мужчин, схватив меня за волосы, потянул вверх – чтобы все видела. Господин взял миску из рук Этты и, ни слова не сказав, опять подал ей. Все повернулись ко мне: и он, и мужчины, и Этта. Поняв, что нужно делать, я взяла свою миску и, не вставая с колен, поднесла ее господину. Он взял ее и отдал мне обратно. Теперь можно есть. Дрожа, я стояла на коленях с миской в руках. Смысл понятен. От него, именно от него получаю я пищу. Он кормит. От него зависит, будет ли у меня еда. Опустив голову, я по примеру Этты принялась есть. Ложек нам не дали. Ели руками; как кошки, вылизывали миски языком. Каша оказалась совсем пресной – ни соли, ни сахара. Пища рабов. Случались дни, когда, кроме такой каши, мне не доставалось ничего. Конечно, девушек не всегда кормят таким способом. Обычно они готовят еду, прислуживают за трапезой, а после нее, если позволят, доедают. Часто – в основном из практических соображений – мужчина позволяет девушке есть одновременно с ним, но, конечно, начинает первым, и девушка все так же усердно ему прислуживает. Чем быстрее она поест, тем быстрее возляжет он с ней на меха. Тут многое зависит от мужчины. Воля девушки ничего не значит. В некоторых домах девушка должна перед ужином подать свою тарелку мужчине, а потом получить ее из его рук. Провинишься – могут вообще оставить голодной. Ограничивают в пище не только для того, чтобы не испортить фигуру. Нет, это – лучший способ держать девушку в руках. Кто кормит, тот и повелевает. Кроме того, мужчине это просто доставляет удовольствие. Что еще дает такую власть, чем еще поставишь девушку в такую зависимость? Такая простая штука – а рабыня вся трепещет, не знает, как угодить. Я доела кашу. Невкусно, но я была благодарна и за это месиво. Очень уж хотелось есть. Может, это клеймо так подействовало? Поверх миски я украдкой поглядывала на стоящего передо мной мужчину. Такой сильный, такой величественный. Подобный ритуал, когда рабыня получает пищу .из рук мужчины, в лагере совершается далеко не каждый вечер. Обычно кормят прямо из рук, если есть настроение, или просто бросают объедки. Стоит, однако, добавить, что многие мужчины каждый месяц отмечают примерно таким образом день, когда была куплена девушка. Ведь рабыня – услада для хозяина, она высоко ценится, ею дорожат. Неудивительно, что день, когда она была куплена, отмечают каждый месяц особым ритуалом и забывают о нем редко. Но если уж так случилось, что день этот вдруг забыли отметить, девушка вдвойне старается угодить хозяину, боясь, как бы ее не продали.
Я поставила на землю пустую миску.
Надо мной с плеткой в руках стояла Этта. Я втянула голову в плечи. Нет, не ударила. Я подняла на нее глаза. Понятно. Здесь, в лагере, она первая среди девушек, ей дано право поручать мне работу, а я должна быть послушной. Вдруг накатил страх. До сих пор я поглядывала на нее сверху вниз. Меня пробрала дрожь. Вот она стоит надо мной с плетью. Прежде я слушалась ее, только когда рядом находились мужчины. Предпочитала оставлять всю грязную работу ей. Теперь же придется безоговорочно повиноваться ее приказам, быстро и старательно выполнять все, что бы она ни поручила. Наши глаза встретились. Сомнении нет: меня, утонченную и нежную красавицу землянку, поэтессу, не задумавшись отхлещут плеткой, если я стану работать спустя рукава. Я потупилась. Что ж, придется работать на совесть. С Земли я или не с Земли – здесь, в лагере, я ниже Этты. Она может мне приказывать. У нее – плетка. Мое дело – повиноваться. Она здесь первая.
Этта повела меня к ручью. Вместе вымыли мы медные миски, вытерли насухо. Потом прибрались в лагере.
Мужчины что-то прокричали. Этта поспешила к ним с вином и пагой. Я помогала нести к костру напитки и кубки. Потом она прислуживала им, а я стояла в сторонке. До чего же она красива! Коротенький балахон открывает роскошные ноги, на лицо, на чудесные волосы лег отблеск костра. Подносит мужчинам кубки. Так гармонично, так естественно: она, такая красивая, служит им. Как нелепо выглядели бы мужчины, обслуживающие себя сами, как неуместно было бы ей усесться рядом и тоже приняться за еду и питье. И вот она вьется вокруг мужчин, величественно восседающих у огня, – так велит непреложный закон природы.
– Кейджера! – позвал один из мужчин. Я вздрогнула. Это меня. Подбежала, встала перед ним на колени. Грубо повернув меня, он связал мне руки за спиной. Указал пальцем на мясо, пнул меня к нему. Не удержавшись, я упала на живот, с ужасом глядя на него, повернулась на бок. Он, смеясь, указывал на мясо. Да как же я, связанная, могу ему прислуживать? Но тут меня кивком подозвал к себе мой господин. Кое-как поднялась я на ноги, своими неуклюжими движениями рассмешив мужчин, и поспешила к нему, встала на колени. Отрезав кусок жареного мяса табука, он вложил его мне в зубы. Жестом указал на мужчину с ножом. С зажатым в зубах куском мяса я подошла к сидящему со скрещенными ногами мужчине, встала перед ним на колени. Тот поманил меня к себе, показав, что я должна вложить мясо ему в рот. Залившись краской, я выполнила приказ. Осторожно дотянулась до него, и он зубами взял мясо у меня изо рта. Мужчины от удовольствия захлопали себя по левому плечу. Одному за другим подносила я мясо, зажав его в зубах, не прикасаясь руками. Но не будь я связана, не встань перед ними на колени – брать его у меня они бы не стали. Я, рабыня, для развлечения мужчин прислуживала им по их велению. Слушала их смех, шуточки, что отпускались в мой адрес, и все яснее понимала, кто я такая. Единственный, кому мне не пришлось прислуживать, был мой господин – он только резал мясо и совал мне, но так и не приказал, раболепно преклонив колени, вложить кусочек в рот ему самому. А как раз ему-то мне больше всего хотелось прислуживать, коснуться губами его губ. Но нет. Упасть бы в его объятия – вот так, обнаженной, связанной! Вдруг он нахмурился. Я сжалась от страха. Знаком он велел мне лечь перед ним на живот. Я так и сделала. А он, отрезая понемногу, стал бросать мне мясо. Давясь слезами, лежа на животе со связанными за спиной руками, я подбирала брошенные в траву подачки. Я – рабыня. Мужчины увлеклись разговором. Один из них по знаку моего господина развязал меня, я поползла из освещенного костром круга в темноту, затаилась там рядом с Эттой. А мужчины что-то рассказывали, потом запели. То и дело требовали еще вина и паги, и мы спешили на зов. Теперь и я, как Этта, сновала между ними в свете костра. Наливала пагу в кубок, как положено, целовала его край и подавала мужчине. «Еще паги!» – послышался голос господина. У меня подкосились ноги. Подойдя поближе, я налила в его кубок пагу. Так дрожала, что боялась пролить. Одно неловкое движение – и быть мне битой! Страх пересилил даже желание казаться красивой и грациозной. Так и не совладав с дрожью, плеснула пагу в кубок – сердце замерло, – но не пролила. Он глянул на меня. Вот неуклюжая! Никудышная рабыня. Рядом с ним я чувствовала себя такой маленькой, такой никчемной. Хрупкая слабая девушка перед всемогущим мужчиной. Даже в рабыни не гожусь. Трясущимися руками я протянула ему кубок. Не взял. Я растерялась. Что делать? Ну конечно, совсем голову потеряла: забыла об обязательном подобострастном поцелуе. Торопливо поцеловала чашу и вдруг, вместо того чтобы передать ему, снова поднесла к губам. Держа кубок обеими руками, закрыв глаза, снова припала губами к его краю – любовно, нежно – и долго не отрывала губ. Никогда в жизни ни одного земного
