Корабль дураков

соленых вод. Мои раны тут же защипало от соли. Свежий морской воздух обжег мне легкие, привыкшие к воздуху Башни. Вода накрыла меня с головой, а потом выбросила, новорожденного, в море.

Не знаю, как я добрался до берега. Может быть, море (которое поглощает все) в тот день просто было сыто и не стало глодать мои кости, а просто выплюнуло меня на серую гальку. Я долго лежал там, почти бесчувственный: без имени, без языка – свободный. В чувства меня привела серебристая чайка. Она клюнула меня в макушку и буквально набросилась на меня, как только я подал первые признаки жизни. Но чайка все-таки не осталась голодной: меня вырвало какой-то зеленой слизью, которую птица склевала прямо из-под меня. После того, как из меня излилась вся гадость, я почувствовал себя лучше, и мне удалось перевалиться на спину, как переваливаются тюлени, и взглянуть на безбрежное серое небо.

Поддавшись непрошеному, нежеланному даже порыву – как будто во мне еще что-то осталось от прежней жизни, некий рудимент прошлого, – я пошарил рукой под промокшей рубашкой и осторожно извлек из-за пазухи свиток. Но морская вода и нечистоты размыли написанное, так что прочесть что-либо не представлялось возможным. Да, соль, кровь и дерьмо переписали послание Мастера по-своему. Мало того: они растворили бумажный клей, так что пергамент распался в клочки, которые я швырнул ветру, соленому и равнодушному. Теперь у меня не осталось вообще ничего. Я лежал у самой кромки воды, омываемый плеском прибоя. Еще будет время, чтобы встать и пойти; чтобы добыть пропитание; чтобы поговорить о погоде и о ценах на пиво. Еще будет время поездить по миру и посмотреть на его красоты и достопримечательные места, где можно и выпить, и помочиться – обязательно будет. А пока же я просто лежал и смотрел на небо. Но когда опустились вечерние сумерки, стало довольно прохладно. Домой возвращаться нельзя. Тебе нет убежища в тени Башни. Там, на морском берегу, я еще не знал, что эта тень будет преследовать меня всю жизнь, где бы я ни был. Она и сейчас надо мной нависает, вы разве не видите? Посмотрите, я весь в мурашках. Озноб пробирает меня до костей, и чтобы прогнать этот холод, мне приходится согреваться огненной водой. Когда я не сплю, я мечтаю заснуть. Когда сплю, я мечтаю проснуться. У меня есть одна мечта. Только одна, никаких других. Поселиться в каком-нибудь тихом месте, вдали от людей; на острове посреди озера, где я построю себе хижину, и посажу грядку бобов, и поселю в улье пчелиный рой, и обрету покой, и буду предаваться мечтам, и Вдова Правда не будет меня беспокоить.[40]

Explicit fabula alta

Пролог шута

Раскаявшийся пропойца закончил рассказ. Благодарные слушатели храпят, лежа вповалку на палубе. Не спит только шут – хотя и он тоже периодически клевал носом.

Раскаявшийся пропойца: Я их не виню, Утомительное это дело – слушать. Гораздо труднее, чем рассказывать самому. (Он давит себе на живот, который тихонько булькает.) Что скажешь, Шут?

Шут: Забавная история. Ты правда сбежал через канализацию?

Раскаявшийся пропойца: Тебе не кажется, что я слишком вольно соединял метафоры? (Шут восклицает что-то невразумительное.) Может быть, стоит добавить визуальных деталей? (Шут, мастер двусмысленных жестов, пожимает плечами.) Господи, им не понравилось!

Обида творца, творение которого не получило признания, выражается в рвотных позывах, и наш рассказчик перегибается через борт. Воспользовавшись счастливой возможностью, Шут быстро взбирается выше по такелажу (уж он-то знает, как обставить свое выступление) и трясет жезлом, чтобы разбудить остальных. Мутным и сонным, им все же приходится просыпаться.

– Брат Кай, – начинает Шут, – был просто в безвыходном положении…

Рассказ шута

Честолюбие, любезные господа, – игривый ребенок Судьбы. Этакий баловник. Или, лучше сказать, баловница. Дева ангельской красоты, что завлекает сынов человеческих в пропасть. «Поднимись к самой вершине, – манит она, – где обретешь вечную славу». И вот, дабы избегнуть забвения, люди бросаются сломя голову к гибели. К тому же забвению.

При дворе короля Бювара – а если по-нашему, Промокашки, но Промокашка звучит как-то не по- королевски, так что пусть будет Бювар, – итак, при дворе короля Бювара служил паж по имени Муха. Другого имени у него не было, ибо был он рождения самого низкого и не владел никакими земными благами, и сам был неказист, и назывался таким неказистым именем. Он был рожден, чтобы служить. Отец его, придворный шут, заплатил за свои таланты головой (смех – неплохая забава, но излишек его так же губителен и опасен, как всякий яд). Мать – судомойка – растила сына одна, и Муха уже в нежном возрасте выучился премудрости держать голову низко склоненной, как и подобает слуге. Его глаза вечно смотрели в пол. Он был ребенком коридоров для прислуги и черных лестниц. И все-таки глубоко внутри этой тихой и скромной души честолюбие билось, как подземный родник, питающий реку таинственную и не обозначенную на картах. Воды сии могли бы навечно остаться в подземных недрах; Дабы пробились они к поверхности, нужна катастрофа, стихийное бедствие (чтобы дождь лил сорок дней кряду, или случилось мощное землетрясение). И сие бедствие, любезные мои господа, явилось в лице принца Баловника, единственного наследника престола.

– Эй, парень! – однажды окликнул принц Муху на утреннем королевском приеме в постели, где, кроме Мухи, прислуживали еще тридцать человек. – Да, ты, костлявый. – Сотоварищи-слуги услужливо подтолкнули Муху к постели принца Баловника. – Как звать-то тебя?

– …

– Говори громче.

– М-м-му…

Напудренное лицо принца Баловника раскололось в улыбке.

– Парень, ты что, немой? Или просто тупой?

– Муха, ваше высочество.

Принц гадливо скривился, он подумал, что мальчик-слуга хочет сказать, что на него села муха, и даже взмахнул рукой, но потом понял, в чем дело, и рассмеялся:

– Я давно тебя приметил, Муха. Ты такой всегда скромный, услужливый. Ты мне нравишься. Да отдай ты кому-нибудь этот воротник. Отныне мы будем друзьями.

Все, что было потом, казалось Мухе чудесным сном. Он так никогда и не узнал, почему принц решил его выделить и почтить своей дружбой – сам не понял, а спросить постеснялся. Каждое утро его будил паж, пудрил его всего от парика до пяток (под париком голова жутко чесалась!) и одевал в шелка. Потом его