нам.
— Держим связь, ладно?
Меня допрашивала Дорин Ягер, полицейский агент, с которой я уже говорила по телефону. Она была полноватой и носила короткие темные волосы, которые топорщились как щетка. Ее подозрительный взгляд вызвал у меня неприятное чувство. Я сразу сказала ей, что не верю в самоубийство. Это было совсем не похоже на Ханнеке. Она была бойцом, человеком, умевшим увидеть хорошее даже в неприятностях. Она могла быть резкой и циничной, иногда злой и саркастичной, но именно это говорило о ее внутренней силе. Дорин скрупулезно записывала что-то в свой блокнот.
— Ваша подруга пьет?
— Иногда. Но я не могу назвать ее алкоголичкой. В тот вечер, когда она уехала, она действительно выпила лишнего. Но мы все тогда выпили. Мы только что похоронили нашего близкого друга.
— То есть она была расстроена и выпила. Какие отношения у нее были с этим другом?
Я испугалась этого вопроса. Если бы я ответила честно, то не сдержала бы обещания, данного Бабетт. Последствия этого могли быть непредсказуемы. Да и самоубийство Эверта тоже могло показаться в ином свете.
— Обычные. Он был мужем одной из наших подруг. Мы, женщины, организовали клуб гурманов. Через него мы и познакомились с мужьями друг друга и со временем все подружились.
— Этот друг, Эверт Стрейк, это тот самый человек, который поджег собственный дом?
— Да. Потому, что был болен. Психически, я имею в виду.
— Вам не кажется странным, что в кругу ваших друзей за две недели произошло два самоубийства?
— То, что произошло с Ханнеке, — это несчастный случай, я готова дать голову на отсечение. Может, это случилось, потому что она была пьяная, но это точно не был ее собственный выбор. Я думаю, это случайность, что это произошло сразу после похорон Эверта.
— Но она же не просто так оказалась в отеле в Амстердаме? Одно событие повлекло другое, мне кажется. В день похорон ваша подруга сбегает в какой-то отель…
— Мы все были в ужасном состоянии из-за смерти Эверта и из-за того, что он пытался забрать с собой всю семью… Мы просиживали вместе ночи напролет. Разговаривали, плакали, пытались его понять. Когда такое случается, ты сталкиваешься и с собственными проблемами, начинаешь спрашивать себя: а что творится в твоей жизни? Вы можете представить себе, какое чувство вины испытываешь и каким неудачником чувствуешь себя, если один из твоих лучших друзей совершает такой поступок? Мы все спали только на снотворном, могу вас уверить. Я думаю, для Ханнеке все это стало просто чересчур тяжело. Она была эмоционально неустойчивой, да еще и выпила. Она просто захотела уехать от всего этого. А Ханнеке всегда делала то, что хотела.
— Разве такой импульсивный человек не может спрыгнуть с балкона?
— Не может. Она прислала мне сообщение, а потом еще позвонила, чтобы договориться. Она собиралась вернуться и говорила совершенно нормально.
— Кто-нибудь мог ее столкнуть?
Я вдруг задохнулась, будто меня ударили под дых.
— Нет. Это невозможно.
— Мой опыт научил меня, что ничего невозможного нет. Могу я напоследок узнать у вас, где вы находились сегодня около четырех часов дня?
— Под душем, так как я вспотела на фитнесе. А через полчаса мы должны были встретиться с Ханнеке.
— Кто-нибудь может это подтвердить?
— Боюсь, что нет. Дети играли на улице, а больше дома никого не было.
Сжав губы, Дорин Ягер тщательно записала все в блокнот.
14
Оказалось, что все собрались у нас, когда я, дрожа от усталости, въехала на нашу улицу. Вокруг дома были кое-как припаркованы машины, я увидела через огромное окно на кухне, что все сидели за моим столом. На секунду я почувствовала раздражение, не пора ли прекратить эти сборы. Мне не хотелось ни говорить, ни пить, я хотела просто молча лечь в горячую ванну и наконец-то нормально выспаться. Но им, видимо, не надоело общество друг друга. Все эти негативные мысли я тут же подавила. Конечно же, они собрались на моей кухне, чтобы поддержать нас и Бабетт после этого ужасного несчастья, и как прекрасно, что у них снова нашлись силы.
Едва зайдя на кухню, я почувствовала, как мне не хватает Ханнеке. Она была моим буфером, моим якорем в этой компании. Без нее я чувствовала себя с ними потерянной и неуверенной.
Патриция крепко меня обняла.
— Вот что тебе сейчас не повредит, — сказала она и сунула мне в руку бокал красного вина. Бабетт многозначительно посмотрела на меня покрасневшими глазами.
— Да, дорогая, — сказала Анжела и положила мне на плечо руку. — Одно горе за другим. Мы, похоже, следующие на очереди.
Я села, отпила глоток вина и почувствовала, как спокойствие расползается по телу вместе с теплом.
— Иво, конечно, еще там? — спросила Патриция, и я кивнула.
— Как она?
Все тревожно посмотрели на меня.
— Плохо. У нее почти все переломано, ей прооперировали гематому в голове. Все прошло хорошо, но она до сих пор без сознания, и это очень тревожно.
Наступила гнетущая тишина, которая как будто схватила меня за горло и заставила говорить дальше. Я подбирала слова, искала что-то утешительное или ободряющее, но сказать, что все будет хорошо или наладится, не получалось. Хорошо теперь не будет. Никогда. Эверта уже не было, а Ханнеке почти не было. Мы не справились со своей задачей как их друзья, и было совсем неправильно, что мы сидели сейчас вместе, изображая солидарность.
Тишину разрушил Симон:
— Да ладно вам! Давайте не будем все вместе впадать в депрессию. То, что случилось — ужасно, но не надо упрекать себя. Каждый несет ответственность за свою жизнь, за свои поступки. И потом, мы же не знаем точно, выбросилась ли Ханнеке сама. Может, это был несчастный случай. Трагическое стечение обстоятельств.
Анжела криво усмехнулась.
— Мы все знаем, что в последнее время она вела себя очень странно.
— Ханнеке — женщина эмоциональная, — тихо сказала Бабетт. — И это в ней прекрасно. Она с головой бросается в праздники и с головой — в горе. Пожалуйста, давайте не будем осуждать ее, упрекать без всяких оснований. В деревне и так достаточно сплетен, давайте не будем разводить их сами…
— За это я выпью, — сказал Симон и поднял стакан.
Мы ели еду из китайского ресторана и пили холодное пиво. Патриция и Анжела ушли домой пораньше, чтобы отпустить нянь. Бабетт хотелось только спать. После их ухода подавленное настроение постепенно сменилось на легкую смешливость, ту самую, которая в мгновение может превратиться в плач. Симон говорил больше всех и рассказывал бесконечные истории об аферах пройдох-бизнесменов. Михел и я слушали его раскрыв рты. Было так чудесно снова смеяться и говорить о чем-то другом, а не о смерти и горе, хотя в этом чувствовалось что-то запретное для времени, когда положено скорбить, а Бабетт наверху, должно быть, чувствовала себя одинокой и разбитой.
Мы всё пили и разговаривали, пока, напившись вдрызг, не добрались до сигар Симона, в состоянии нести только сентиментальный бред.
