смогла. Вот и Мартин туда же, мне кажется.
— Ну, это еще далеко не все. Может, люди здесь просто обращают друг на друга слишком много внимания, других развлечений-то нет. Может, они с сестрой просто поссорились, или напились, или ради смеха бегали друг за другом, да мало ли что…
— Под дождем? — Дафни посмотрела на меня с насмешливой подозрительностью, выразительно мигая сильно накрашенными ресницами, потом сощурила глаза и наклонилась ко мне.
— Это просто чтоб ты знала. Не он первый… Пришлые не переносят здешнего ветра и открытого пространства. Ну ладно, подруга, пойду поработаю. Погоди, я дам тебе мой телефон, если ты надумаешь как-нибудь зайти к нам выпить.
Она записала свой номер на картонной подставке для пива и вразвалку ушла на кухню. Я еще и дня не просидела в этой затхлой дыре, а чувствовала себя так же, как тринадцать лет назад. Как только Анс может жить здесь, общаться с этими ограниченными, подозрительными людьми, которые до сих пор перемывают нам косточки и продолжают сплетничать о том, что произошло тогда. Они не взяли с меня деньги за пиво, и отец Дафни даже вышел из кухни, чтобы энергично пожать мне руку. Мне весело помахали, когда я уходила, но я знала, что мое неожиданное появление вызывает у них массу вопросов.
Глава 18
Когда я, запыхавшаяся и насквозь промокшая, вернулась домой, Анс все еще сидела в гостиной в кресле у камина, поджав ноги. Я подошла к огню согреть руки и только собиралась произнести тираду о погоде, как заметила, что она плачет. Подбородок и губы дрожали, а слезы капали даже с кончика носа. Я понимала, что мне сейчас надо ее утешать, но не решалась до нее дотронуться.
— Он позвонил, — всхлипнула она, протянув ко мне руку. Я схватила и сжала ее, словно в знак взаимной поддержки. Она сплела свои пальцы с моими, холодными и мокрыми.
— Этот урод! Этот гад! — она яростно покачала головой. — Я даже не знаю. Я просто не знаю, что мне теперь делать.
Я села около нее на каменном полу, все еще сжимая ее руку, и, как ни странно, мне это было приятно. Теперь Анс опиралась на меня. Я оказалась сильной, она была жертвой.
— Что он сказал?
— Он в Испании. В Мадриде. Он поехал в аэропорт и купил билет на первый подвернувшийся рейс. Он хотел уехать. «Чтобы расставить все по местам». Я спросила, сколько времени ему на это понадобится. Он не знает. Он позвонил, чтобы я не беспокоилась. Сказал: «Может, я вообще не вернусь». «А клиенты?» — спросила я. «Пусть катятся ко всем чертям» — так и сказал. Попросил меня отвезти свой архив в «ZHV», контору, где он раньше работал.
Она снова расплакалась, всхлипывая, сползла с кресла на пол и вдруг обняла меня, уткнувшись мне в шею и намочив мне щеку слезами. Я неловко гладила ее волосы и осторожно обнимала худенькие плечи. Я не могла вспомнить, чтобы мы когда-нибудь сидели так раньше.
— Я его люблю, — рыдала она. — Я так по нему скучаю. Только он один любил меня за всю мою жизнь. Он меня понимал. Ну как это могло случиться?
Я не знала, что ей ответить.
Анс вытерла рукавом слезы и подняла нос:
— Хватит плакать… Да пошел он! Сам захотел другой жизни. Все ясно. Проехали.
Она зло замахнулась и, поднявшись на ноги, пошла к двери, тихонько всхлипывая.
— Выпьешь вина?
Я кивнула, глядя в огонь.
Я чувствовала себя стервой. Я сидела, как чурбан, набрав в рот воды, когда Анс впервые в жизни нужна была моя поддержка. Почему же я ничего не чувствую, когда у нее горе?
Больше всего на свете я хотела бы обнять ее и утешить, любить ее, как полагается сестре. Мне ужасно хотелось помириться, хотелось, чтобы она мне доверяла и у нас были настоящие отношения, как у людей, знающих друг друга всю жизнь.
Мы молча пили красное вино и слушали треск поленьев в камине. Близость между нами растаяла так же внезапно, как и появилась. От алкоголя я раскраснелась, согрелась и стала сентиментальной. Две женщины, забытые Богом и всем миром, спасают друг друга и двух ангелочков где-то в дюнах.
— Надо жить дальше, — подняла стакан Анс.
— Мы не созданы для любви, — сказала я, но язык как будто спотыкался, я шепелявила, как пьяная.
— Знаешь, мы — как обезьянки, которых в целях эксперимента воспитывались приемной матерью без любви. Когда обезьянки выросли, они оказались не в состоянии любить сами. Они гнали прочь собственных детей. Мы с тобой не умеем любить. Нас никогда этому не учили.
У меня закружилась голова, и я не могла справиться со словами. Я хотела сказать, что не согласна с ней, я умела любить. Возможно, я не была идеальной матерью, но я бесконечно любила Мейрел и Вольфа. И старалась, чтобы они это чувствовали. Я любила Геерта, я заботилась о нем, забыв о себе самой. Но сказать ничего не получилось. Язык словно раздулся и совсем не ворочался, а губы были как замороженные. Комната кружилась перед глазами, и все почернело. Я услышала, как истерично визжит моя мать от злости и ужаса, как она бьет кого-то, потом мерзкий глухой звук железа, вонзающегося в тело, тихий стон моего отца. Я изо всех сил попыталась открыть глаза, но ничего не вышло.
Глава 19
Моя мать была результатом скоротечной интрижки между скрывающимся борцом Сопротивления и моей бабушкой, в те времена барменшей в одном из кафе в амстердамском районе Пейп. Она родилась в 1943 году в бабушкиной комнатке без единого окна прямо над кафе, выжила в холодные и голодные времена благодаря сердобольной соседке и после освобождения росла прямо в кафе, играя под ногами постоянных посетителей до тех пор, пока не пришла пора идти в школу, а бабушка перестала ее воспитывать.
Училась она блестяще, к великому удивлению бабушки, которая никогда не могла понять эту худенькую, замкнутую и очень серьезную девочку. Моя мать ходила за покупками, готовила, убиралась в комнатке без окон и ложилась с книжкой на кровать. Она не играла с другими детьми на улице и никогда больше не спускалась в кафе, где ее выводили из себя собственная мать и недоумки, которые там собирались. Бабушку тоже раздражала эта серьезная дурочка с ее пренебрежительным и осуждающим взглядом, особенно во время каникул, и когда мама заболела бронхитом и доктор рассказал о санатории «Био», бабушка жадно уцепилась за эту возможность. Доктор мог похлопотать, чтобы девочка провела каникулы в летнем лагере в городе Берген-ан-Зее, с такими же городскими «бледными поганками», и поправилась на свежем воздухе.
Санаторий «Био» оказался не летним лагерем, а истинным концлагерем строгого режима. Руки и ноги моей мамы терли щетками, пока они не огрубели и не покраснели, волосы щедро мазали скипидаром от вшей, а уши насильно выскребали дочиста. Моя мама, которая пятнадцать лет провела в безопасном одиночестве с книжками в своей комнате и научилась прекрасно о себе заботиться, теперь вдруг должна была спать в зале, где было еще пятьдесят других девочек, садиться за стол, где сидели уже двести детей, и подчиняться жестоким воспитательницам, которые заставляли ее есть кашу. Все, чем ее стошнило, аккуратно собиралось и снова складывалось на тарелку. Каждый вечер ее взвешивали. Кто поправлялся, получал призы, кто не набирал вес, оставался еще на неделю.
Ее постоянно высмеивали во время бесконечных прогулок и игр на пляже за то, что она такая неспортивная, ее выводили из себя хихиканье и сплетни в спальне, отсутствие тишины и собственной комнаты. Это был сплошной ночной кошмар.
К счастью, у нее оказалась неприметная внешность. Она научилась быть незаметной, и когда
