ценными.
К моему удивлению, Миеу, вместо того чтобы следовать за мной по пятам, легла на страже у ларчика. Там она оставалась большую часть времени, которое ушло у нас на размещение гостей.
Сиггура выбрала украшения из тех, что развернула перед ней Кура — золотое ожерелье из головок котти с рубиновыми глазками, браслеты с тонкой эмалью и пояс из дымчатых агатовых бусин, — лучшее из запасов ее сестры, те драгоценности, которые ей всегда хотелось иметь. Специально под эти украшения были сшиты ее новые платья.
Я почти не видел ее, хотя и принес ей положенные поздравления. Она приняла мои слова с надменной миной женщины, которая добилась причитающегося ей по праву,
Прибывали гости — семьями и отдельными компаниями юношей, готовых показать себя. Появились люди, не видевшие ни одной битвы, даже схватки с разбойниками на торговом пути, и большую часть жизни проводившие в показах объезженных ориксенов, песнях и плясках, но носившие куполообразные воинские парики. И наша земля проснулась от тихого сна под рокот барабанов, свист флейт и пение арф.
Я до глубины души устал от всего этого за ночь до того, как Сиггура объявила свой выбор, когда праздник был в самом разгаре. К тому же мне довелось несколько раз услышать и презрительные замечания в свой адрес о том, какой я никчемный. Для меня не нашлось ни ярких одежд, ни украшений. Даже узел моих волос удерживало лишь простое серебряное кольцо. Но мне хватало ума не надевать подвеску, поскольку, увидев на мне такое сокровище, люди стали бы задавать вопросы.
Я устало добрел до своей хижины. Ее освещали отблески света, и я ожидал услышать радостное урчание Миеу, несмотря на громкое пение гостей снаружи. Она всегда приветствовала меня.
Но вместо этого до меня донеслось приглушенное ругательство, а затем крик такой боли, что я бросился в хижину. Там стоял мой брат. Он баюкал раненую правую руку, и я увидел, что кровь сочится из следов, оставленных явно клыками и когтями.
Он обернулся и увидел меня. Лицо у него было похоже на крысиную морду. Он поднес руку ко рту, слизывая кровь. Мой ларчик лежал на полу, и…
Послышалось жалобное поскуливание. Я упал на колени и потянулся к комочку белого окровавленного меха, боясь, что прикосновение мое причинит лишнюю боль ее искалеченному тельцу. Маленькая головка чуть приподнялась, и уже подернутые туманом смерти глаза посмотрели на меня. Под ее головой лежала подвеска.
Когда я обернулся, ладонь моя уже лежала на рукояти ножа. Каликку пятился к двери. Прежде чем я успел шевельнуться, он прошипел:
— Коттиубийца!
— Ты… — Слова, что я готов был бросить ему в лицо, застряли у меня в горле.
— Ты. Тут были только мы с тобой. И кому же поверит отец? — Он схватил здоровой рукой бутылку с полки рядом с дверью и швырнул в меня. Я не успел увернуться, и она попала мне в голову.
Тьма обрушилась на меня, и как долго это продолжалось, я не знал. Затем я пошевелился и почувствовал запах крепкого вина, которое мой отец запретил подавать на празднике, чтобы не провоцировать раздоров. У меня кружилась голова. Я с трудом встал на колени, опираясь на табурет, и, все еще цепляясь за него, медленно осмотрелся. Мой товарищ на протяжении чуть больше чем одного счастливого года лежал неподвижным комочком меха на полу.
Слезы словно смыли головокружение. Я поднял ее тело на руки.
Удар, а потом, возможно, отдача — я ощутил, как мои губы растягиваются, обнажая в оскале зубы. Моя туника была вся пропитана вином, и я сорвал ее, потому что от этого запаха голова начинала кружиться еще сильнее. Отшвырнув прочь мокрую одежду, я снова обрел способность думать. И понял, что произошло, так же ясно, как сотни раз слышанную балладу.
Убийство котти карается смертью. И, несмотря на знаменитую жестокость моего брата по отношению к животным, поверят ему не мне. Все так просто — я был пьян, от меня же несет тем самым крепким вином, которое сводит мужчин с ума. Я был пьян и убил! Интересно, Каликку уже рассказал свою версию событий?
Или, возможно, он расскажет ее, только если я открыто обвиню его. Но все это я узнаю потом. А пока у меня есть другое дело.
Я прижал к себе Миеу. Подвеска словно вплелась в ее свалявшийся мех. Я выпутал ее и чуть было не отшвырнул прочь из-за того несчастья, которое она принесла нам. Но как только я взял ее в руку, я не смог разжать пальцев. Вместо этого я надел цепочку на шею.
Миеу я бережно завернул в зеленый шарф, протканный медной нитью, — причудливая вещь, купленная мной из-за красивого цвета в тот самый день, когда Миеу выбрала меня. Затем я вынес ее под звездное небо, шепотом разговаривая с ее духом, хотя он, наверное, уже давно покинул ее. Затем я положил ее так, как она всегда сворачивалась во сне — клубочком, — и сложил над ней пирамиду из камней, какие мы воздвигаем над пушистыми существами, удостоившими нас своей дружбы.
Затем я взобрался на крышу хижины и вкусил ненависть, и она была горячей и жгучей, и я пытался думать о том, как мне теперь жить с таким грузом в душе. Внизу разъезжались гости, и одиночество, которого я так жаждал, чтобы привести в порядок свои мысли, было уже недалеко. Я смотрел на звезды и пытался слиться с тем, кто превыше любого из нас…
2
Утро пришло вместе с поднимающимся свирепым ветром. Я издалека услышал предупреждающий грохот сигнального барабана, который всегда говорил о приближении бури, вздымающей песок с такой силой, что он сдирает плоть с костей и любой, кого она застанет без какого-либо укрытия, обречен на погибель.
Ниже дома моего отца высокий сторожевой кот, высеченный из скалы, на которой мы жили, задрожал в ответ. Я очнулся от своих мыслей, от жалости к себе самому, если именно она охватила меня, и поспешил заняться своими обязанностями: надо было получше укрыть наше добро. К этому присоединился даже мой отец, и Кура, которая по-особенному чувствовала животных и могла успокоить и заставить слушаться себя и упрямых ориксенов, и обезумевших от страха яксов, тоже была среди прочих, кого подняла общая необходимость.
За работой я забыл обо всем, кроме того, что необходимо было сделать прямо сейчас, и облегченно вздохнул, когда ко второму барабанному сигналу все было в безопасности.
Я все это время не приближался к Каликку, а он — ко мне. Поскольку отец пока не призвал меня пред свои гневные очи, то можно было верить, что мой брат еще не осуществил свою угрозу. Но не что он будет молчать и впредь.
Бури капризны. Часто все наши усилия оказываются излишними, если поднятый вихрем песок вдруг меняет направление. Но никогда нельзя быть уверенным, что буря пройдет мимо. И потому мы сидим в укрытии и ждем. Мы стараемся стать едиными с духом всего, что нас окружает, стать частью скального острова, поддерживающего наши дома и поселения, частью коварного песка между островами. У каждого есть свое место в едином целом, камень и человек, ветер и песок — разве все мы не часть нашего мира? Буря может затянуться в самом худшем случае на несколько дней, а мы в наших крепких домах глотаем песчинки, попадающие в нашу воду, перетираем их зубами, когда едим вяленое мясо или водорослевые лепешки. Песок заставляет глаза слезиться, покрывает грязным слоем тело, набивается в волосы, тяготит своим весом. Но мы рано учимся терпеливо ждать, пока жестокий дух нашей земли не утихомирится.
В этот день наше ожидание было недолгим, поскольку мы услышали резкий сигнал далекого барабана, говорившего о том, что на сей раз буря выбрала своей жертвой не нас. Все это время я сидел, сжав подвеску в руке, пытаясь понять, почему Равинга дала мне вещь, принесшую с собой столько горя.
Казалось, она была благодарна мне, когда я нашел в шерсти ее верного вьючного якса тот отвратительный амулет. Но ее слова были загадочны, по крайней мере для меня. Действительно ли я не только неуклюж с оружием, отвергая все, что приличествует сыну моего отца, но еще и плохо и медленно соображаю при торговле?
Что дает мне спокойствие и удовлетворение? Мне хорошо, когда я с любопытством размышляю о том, что лежит вокруг меня, у меня радостно бьется сердце, когда я слышу эхо своей песни, следуя за стадами, мне нравится изучать разные цвета водорослей, различая оттенки переходов, смотреть на работу Куры и искать для нее в пустыне или покупать у торговцев камни, которые ложатся в придуманный ею узор. Она
