– Все найдется, сэр, – отозвался Джон с совершенно необычной для него живостью, – все, что будет вам угодно.
– Хорошо, что я неприхотлив, – с улыбкой заметил приезжий, – иначе вам, мой друг, трудно было бы выполнить такое обещание.
С этими словами он вмиг соскочил с лошади на стоявший у дверей чурбан. – Эй, Хью! – крикнул Джон во все горло, затем снова обратился к гостю: – Не прогневайтесь, сэр, что я задерживаю вас на крыльце. Мой сын уехал в город по делам, а он мне, можно сказать, неплохой помощник, без него я как без рук… Хью! Эй, Хью! Этот парень, сэр, лентяй, каких мало, целый день дрыхнет, летом на солнце, зимой в солому зароется и спит… Он, кажется, наполовину цыган… Эй, Хью! О, господи, из-за него такому почтенному гостю приходится дожидаться! Хью! Чтоб ты издох!
– Возможно, что это уже с ним случилось, – заметил приезжий. – Если бы он был жив, он давно бы вас услышал.
– Когда на него нападает лень, он спит, как сурок, пояснил расстроенный Джон. – Его и пушками не разбудишь.
Приезжий не сделал никакого замечания по поводу этого нового способа будить и расшевеливать людей. Заложив руки за спину, он стоял на крыльце и забавлялся, наблюдая за старым Джоном, который, держа лошадь под уздцы, кажется, колебался между сильным желанием бросить ее на произвол судьбы – и поползновением отвести ее в дом и запереть в столовой на то время, пока он будет обслуживать ее хозяина. – Идет, наконец! Повесить его мало! – воскликнул вдруг Джон, когда его отчаяние уже достигло предела. Не слышал ты, что ли, как я зову тебя, мерзавец?
Тот, к кому это относилось, ничего не ответил. Упершись рукой в седло, он одним прыжком очутился на лошади, повернул ее головой к конюшне и мигом ускакал.
– А он довольно проворный малый, когда не спит, – заметил гость.
– Проворный, сэр? – повторил Джон, уставившись на то место, где только что стояла лошадь, и как будто не совсем еще понимая, куда она девалась. – Да он на глазах тает, как пена! Вот он перед вами, а через секунду смотришь – его уж и след простыл!
Закончив так внезапно биографию и характеристику своего слуги, ибо для более пространного сообщения у него не хватило слов, наш оракул повел приезжего по широкой лестнице с расшатанными ступенями наверх, в лучшие апартаменты своей гостиницы.
Они вошли в очень большую комнату, занимавшую всю среднюю часть дома, с двумя громадными окнами фонарями в противоположных концах, каждое шириной в любую современную комнату; в окнах еще уцелели несколько разноцветных стекол с геральдическими знаками. Разбитые, покрытые трещинами и заплатами, они все еще держались и свидетельствовали, что прежний владелец этого дома заставлял даже дневной свет служить его возвеличению и включил солнце в число своих льстецов, вынуждая его, когда оно заглядывало в окна, освещать гербы его древнего рода и заимствовать новые краски и оттенки у этих эмблем тщеславия.
Но то было в давние времена, а теперь каждый луч Солнца проникал сюда, когда хотел, и говорил только простую, неприкрашенную и горькую правду. Даже эта лучшая комната «Майского Древа» являла собой лишь картину упадка прежнего величия и была слишком велика, чтобы казаться уютной. Некогда здесь шуршала роскошная ткань драпировок, шелестели шлейфы юных красавиц и сияние женских глаз затмевало огонь восковых свечей и блеск драгоценных украшений; здесь звучала музыка, нежные голоса, легкие девичьи шаги, наполняя радостью нарядную комнату. Но все миновало, ушла и радость. То не был больше семейный дом, не рождались здесь и не росли дети, домашний очаг стал наемным, он продавался как настоящая куртизанка. Умрете ли вы, будете ли сидеть у камелька и потом покинете его, – дому до этого не было дела, дом ни по ком не скучал, никого не любил, и для всех одинаково были у него наготове тепло и улыбки. Да сохранит бог сердце человека от таких перемен, какие происходят со старым домом, когда он становится гостиницей.
В этой холодной пустыне не заметно было ни малейших попыток как-нибудь украсить ее, только перед большим камином были расставлены на квадрате ковра не сколько столиков и стульев, и этот оазис был отгорожен ветхой ширмой, разрисованной какими-то уродливыми, ухмыляющимися рожами.
Старый Джон собственноручно разжег сложенные в камине дрова и удалился для важного совещания с кухаркой насчет обеда для гостя. А гость, не ожидая тепла от еще не разгоревшихся дров, открыл окно в дальнем углу и пробовал погреться на бледном и холодном мартовском солнце.
Время от времени он подходил к камину, чтобы поправить трещавшие поленья, или прохаживался из угла в угол, слушая гулкое эхо своих шагов. Когда же огонь хорошо разгорелся, он закрыл окно и, выбрав кресло поудобнее, передвинул его в самый теплый угол у камина. Усевшись здесь, он кликнул старого Джона.
– Сэр? – сказал Джон.
Гость попросил подать ему чернил, перо и бумагу. На высокой каминной полке нашелся старый, запыленный письменный прибор. Поставив его перед гостем, Джон пошел было к двери, но тот знаком вернул его.
– Здесь неподалеку есть усадьба, – промолвил он, написав несколько строк, – которая, если не ошибаюсь, называется Уоррен. Он произнес это тоном человека, который знает все, а спрашивает только для проформы, поэтому Джон удовольствовался тем, что кивнул головой и кашлянул в руну, вынув ее для этого из кармана, а затем сунул ее обратно.
– Эту записку, – сказал приезжий, пробежав глазами написанное и складывая листок, – нужно доставить туда как можно скорее и принести ответ. Найдется у вас кого послать? Джон с минуту соображал, потом ответил, что найдется. – Так пришлите его ко мне. Джон смутился. Так как Джо был в городе, а Хью чистил гнедого, он рассчитывал послать с этим поручением Барнеби, который только что забрел в «Майское Древо» после одной из своих прогулок. Дурачок готов идти куда угодно, если уверить его, что ему поручается важное и ответственное дело. Но как быть теперь?
– Видите ли, сэр, – начал Джон после долгого молчания, – тот, кого я хочу послать, сбегает проворнее всякого другого, но он вроде как не в своем уме, это у него от рождения, сэр. На ногу он скор и надежнее самой почты, а столковаться с ним, сэр, трудненько – голова не в порядке.
– Вы говорите об этом – как его – Барнеби? спросил джентльмен, подняв глаза и всматриваясь в мясистое лицо Джона.
– Да, да. – Физиономия Джона выразила крайнее удивление.
– Как он здесь очутился? – откинувшись на спинку кресла, продолжал спрашивать гость все тем же неизменно ровным и любезным тоном и с той же приветливой улыбкой, никогда не покидавшей его липа. – Вчера вечером я видел его в Лондоне.
– Он всегда так: сегодня – здесь, завтра – там, отвечал Джон, по обыкновению не сразу, а подождав, когда вопрос дойдет до его сознания. – Иногда шагает, как люди, иногда бегом бежит. Его на наших дорогах все знают, – ну и подвезут кто на телеге или в повозке, кто подсадит сзади к себе на седло. Он ходит и в самые темные ночи, ему дождь и ветер, снег и град – все нипочем.
– И часто он бывает в этом Уоррене? – небрежно спросил гость. – Вчера его мать, помнится, говорила мне что-то об этом, но я не очень-то прислушивался к словам доброй женщины.
– Так точно, сэр, он там частый гость. Его отец, сэр, был убит в этом доме.
– Да, да, слышал, – отозвался гость все с той же милой улыбкой, доставая из кармана золотую зубочистку. – Очень неприятно для семьи.
– Очень, – подтвердил Джон с некоторым замешательством. Его, кажется, осенила смутная догадка, что слишком уж легким тоном гость говорит о столь трагическом событии.
– После убийства, – продолжал между тем этот джентльмен, словно рассуждая сам с собой, – обстановка в доме бывает, должно быть, очень тяжелая… Суматоха, ни минуты покоя… все мысли и разговоры вертятся вокруг одного и того же… Люди бегают вверх и вниз по лестнице, уходят, приходят – невыносимо! Не пожелаю этакой беды ни одному из тех, к кому я хоть сколько-нибудь расположен. Право, это может испортить жизнь человеку… Вы хотели что-то сказать, мой друг? – добавил он, обращаясь к Джону.
– Я хотел вам только сказать, что миссис Радж получает от владельца Уоррена небольшую пенсию, тем они с сыном и кормятся. А Барнеби в Уоррене прижился как кошка или собака, – заметил Джон. – Так
