Носорог для Папы Римского

— Являюсь слугой… — начал он.

Было такое чувство, что он смеется: у него болели бока, внутренности тужились от икоты веселья, рвавшейся в горло. Рот открывался и закрывался. Тело содрогалось, но тишины ничто не нарушало. Если это было смехом, то совершенно беззвучным.

Рядом с горшком уже лежали два подчистую обглоданных початка, когда Сальвестро снова появился на террасе.

— М-м-м? — спросил Бернардо.

— Говорит, что поест позже. Оставим ему его долю.

— Пм-м-му?

— Он молится, — объяснил Сальвестро, — и не хочет, чтобы его беспокоили.

Конический вулкан высотой по пояс выкашливал из своей верхушки тонкие голубые струйки дыма. Влажные дернины, окутывавшие его бока, шипели и подрагивали от пара. Тлевшее внутри дерево потрескивало, когда огонь добирался до сучков в поленьях. Дерн предназначался для недопущения воздуха, недопущение воздуха подразумевало медленное прогорание дерева, а при медленном прогорании дерева получался древесный уголь. Кроме наблюдения за всем этим дел было совсем немного: добавлять дернины, когда дым пробивался по бокам, и обеспечивать огню приток воздуха, вороша его палкой, когда дым начинал редеть. Огонь не должен гореть слишком свободно. Огонь не должен гаснуть. Готовить древесный уголь ему наскучило.

Мальчик равнодушно поворочал палкой — почерневшим от огня шестом из дерева ироко, который был длиннее его самого. Добавил кусок дерна. Прислушался к приглушенному посвистыванию и шипению глубоко внутри конуса. Скоро стемнеет. Он уложит оставшиеся дернины и вернется на участок, где стоит хижина старика. В тени раскоряченных деревьев, окружавших поляну, ничего не росло, кроме ползучих лоз, которые извивались и скользили вниз по склону, предположительно в поисках воды. Дальше земля обрывалась, образуя расселину, по которой бежал ручей. Дом старика стоял на другой стороне, вне собственно деревни. Немного раньше мальчик отогнал шимпанзе, а сейчас прислушивался к уханью совы. Ему было велено овладеть искусством бронзового литья, и предполагалось, что этому его научит старик. Пока что он только готовил древесный уголь.

Он ткнул куски дерна кулаком и побрел по краю поляны. Под ногами хрустели кожистые листья ползучих растений. Шест волочился позади него. Небо выглядело чашей сгущавшейся синевы, и ее окаймляла неровная полоса из крон деревьев. Деревня покоилась в широкой низине между пяти крутых холмов. В длину она была куда больше, чем в ширину, и даже при дневном свете изобиловала тенями. Вверху, на гребне, располагалось джу-джу, имелись и другие, расставленные со всех сторон деревни; они образовывали защитное кольцо, предупреждая о вторжении, хотя вторгаться сюда никто никогда и не думал. Только люди народа нри осмеливались входить в Нри. Жилище старика окружала иловая стена, которая выглядела так, словно готова обрушиться от хорошего удара ногой. Старика, насколько это было известно мальчику, никто никогда не тревожил. Он подумал, что неплохо бы подобраться туда и повалить наземь раскрошившийся палисад. Так делали ммо, если кто-то неправильно себя вел, и он, как только подрастет, примкнет к ммо. Тогда он себя покажет. Он снова посмотрел вверх и увидел луну в первой четверти, висевшую высоко над головой. Огонь шипел и дымил: приземистый и раздражительный древесно-угольный божок. Пора было накладывать остаток дернин и идти домой. Ему не нравилось готовить древесный уголь. И старик ему тоже не нравился.

Ниже поляны поток мчался между несколькими толстенными тополями. На протяжении последних нескольких футов земля с обеих сторон круто загибалась книзу, но если хорошенько разбежаться и прыгнуть, можно было перелететь через воду и вскарабкаться по другой стороне, не замочив ног. После этого земля становилась ровной, а потом шли несколько участков кокосовых пальм, принадлежащих Игуэдо. Жилище старика находилось где-то за ними — «где-то», потому что мальчик, как ни старался, не мог окончательно определиться с его местонахождением. Там имелся давно заброшенный термитник, потом колючие кусты с длинными, отливавшими багровым листьями, потом какие-то деревья… Это было где-то за ними, хотя он без труда отыскивал это «где-то». Гнусавое нытье старика оцарапало ему уши за сотню шагов, а гоготал тот еще отвратительнее, чем обычно. Как птица-носорог, когда ей выщипывают перья. Раз так, значит, Игуэдо внутри, и, значит, будет ужин. Он протиснулся вперед через подлесок.

Дверь в изгороди всегда оставалась полуоткрытой — несколько прогнувшихся досок, связанных волокнами рафии. Игуэдо варила ямс в очаге посреди двора. Он почуял запах выкипающей горечи, когда старуха принялась толочь ямс.

— Эй, наш парень пришел! — крикнула старуха, когда он с неохотой проскользнул в обшарпанную дверь.

Из хижины донеслось несвязное бормотание, потом в дверном проеме появился старик: этакий мешок хвороста с провисшей на локтях кожей и копной белых волос на макушке. Он опять напился, так что теперь стоял, слегка нагнувшись вперед, и щурился, пытаясь разглядеть его в сумерках. По крайней мере, вел себя старик так, словно был пьян. Мальчик еще ни разу не видел, как тот пьет, но за грудой хлама, который старик называл своими инструментами, стояли кувшины с вином. Старик нетерпеливым жестом велел ему поскорее входить. Когда он куда-нибудь шел, то казалось, что ноги у него совсем окостенели, однако мальчик однажды видел, как он перепрыгнул через ручей с двумя узлами древесного угля, переброшенными через плечо, а затем вскарабкался по противоположному берегу, что твой козел. Старик этот был проворен, тощ и жилист.

— Ты что, думаешь, Игуэдо все без нас съест, а? Такая-то старая щепка? — сказал старик. — Хватит пялиться в горшок, иди сюда.

Игуэдо глянула на него и рыгнула. Старик рассмеялся.

На верстаке у старика топырился какой-то столбик из влажной глины. Мигали и дымились две лампы с пальмовым маслом. Старик хлопнул мальчика по спине и указал на предмет, стоявший на верстаке.

— Что ты об этом думаешь, парень?

Старик, такое впечатление, просто обожал выставлять напоказ разнообразные недостатки мальчика, настоящие и мнимые. Так, его грудная клетка оказывалась впалой, как внутренность калабаша, ноги — кривыми, как у бабуина, ступни — медлительными, как черепахи, и при этом куда менее привлекательными на вид. Его пуканья были менее звучными, чем у плодоядного голубя, а пенис можно было принять за крысиный хвостик. Подобные замечания всегда сопровождало старческое хихиканье, призванное их подсластить. Вчера старик заявил, что ходит мальчик так, словно в задницу ему забилась змея, после чего буйно хохотал, восхищенный собственным остроумием, — все это ему представлялось очень забавным. Да, он был тощим и длинным, но не больше, чем другие мальчишки. Ходил он нормально — с нормальной скоростью. Пенис у него был больше крысиного хвостика. Но этот усохший старик и в самом деле лишится чуть ли не всяких удовольствий, если перестанет осыпать меня оскорблениями, рассуждал мальчик; как следует все обдумав, он решил не давать этому зубоскалу с обезьяньим лицом затрещину (первое побуждение) и не совать ему в ухо козий навоз (второе побуждение), но переносить все выпады с величественной стойкостью и с тем презрением, которого они заслуживали. Это, самое последнее, унижение было менее откровенным, чем обычно, но все же стояло в одном ряду со всеми остальными. Мальчик окинул штуковину долгим взглядом, удержался о, того, чтобы швырнуть ее на пол или в старика, но изогнул губы со скрытой насмешкой и сказал:

— Ну?

Это был тщательно вылепленный глиняный пенис, по меньшей мере в восемь дюймов длиной, стоявший торчком на своем комле, с телом, головкой и толстой веной, что извивалась вдоль него, напоминая питона, наполовину погруженного в воду.

— Ну? Что это значит — «ну?». Что ты, парень, об этом думаешь?

— Ничего.

Вошла Игуэдо, бросила один-единственный взгляд на штуковину и тут же заухала от смеха.

— Ну так что же, старик? — задыхаясь, проговаривала она между приступами хохота. — Теперь твои глаза укатились туда же, куда и яйца? — Она подняла пенис и принялась им размахивать. — Ты сделал его, чтобы я не скучала, а, старичок?