Носорог для Папы Римского

«Угодил в ловушку? Ты что, не понимаешь, что ты сам все и устраивал? Без тебя ничего бы не получилось. Без тебя, капитан Диего».

«Полковник», — ворчливо поправляет его Диего. Это правда, правда, думает он, но только как же так вышло? Он пронзает сержанта своей саблей, которая исчезает в груди у того без всякого видимого эффекта и, вынутая обратно, не имеет на себе следов крови.

Но если пошарить, ключи бы нашлись: ведь это Медичи, поскакавший вперед, на переговоры с Тедальди и «защитниками» Прато, вернулся со сказочкой, что его остановили в миле или двух от города. «Причин для беспокойства, однако же, нет, — сказал он беспечно. — Они пойдут на переговоры — когда подоспеет время». Армия стояла тогда в трех дневных переходах от Прато. Кардона ответил почтительным кивком. Они общались с намеренной поспешностью.

С отрепетированной поспешностью, думает Диего в ночной тишине посольства. Разодетый в шелка сержант исчез точно так же, как исчез в действительности где-то на марше. Кажется, он не появлялся вплоть до самого Прато, где снова стал обнаруживаться повсюду, слоняясь среди самых разнузданных вояк, одновременно бесцельно и целенаправленно, с неопределенными полномочиями… Они называли его Руфо. Сержант Руфо; настоящее ли это имя? Диего не знал, чем именно этот сержант занимался, равно как и Медичи, — не знал в точности. Равно как и Кардона. Прато сдался, однако же был разграблен. И Тедальди умер. И вся его семья была убита.

Не мною, думает Диего. А в то время все казалось совсем не так. Его опала была тщательно подготовлена. Армия стояла лагерем на пышных лугах возле города, а сам город покоился на мягкой почве у реки, которая, хотя и заливала пойменную землю немного выше по течению от городских стен, никогда не грозила наводнением, и все было объято мягким теплом последних августовских дней. Они чесали шерсть — жители Прато, — благодаря чему город и разросся. Мягкость, теплота… Он пытается дотянуться до чего-то, скрывавшегося в разъединенности армии и города и обусловившего неописуемый ужас того, чему предстояло произойти на следующий день. Он, должно быть, был давно уже помечен, но совершенно не подозревал о своей судьбе — так же, как и горожане.

А сейчас, в темноте, в неосязаемой ее субстанции, заключенный в ней, он снова тянется к своей сабле. Нынешний вечер все изменил. Кардона, Медичи, «сержант Руфо»… А теперь? «Теперь — четвертого игрока». «Поднять его…» Сабля взмывает над белой шеей, над восковой плотью. Вытащите его из-под этих дрессированных горилл Колонны, поставьте его на ноги, этого Сальвестро. Он-то думал, что тот пропал, сбежал. Ан нет — вот он, тут как тут. «В мирное время люди вроде нас всегда делаются глупцами…» Нет, не всегда. А ну, поднимите-ка его да посмотрите ему прямо в глаз, в тот, что не заплыл от побоев настолько, что вообще не открывается. Обратите внимание: перед вами еще более жалкая пешка, чем Диего. Глядите, как убегает он по улицам Прато, увлекая за собой этого своего ручного великана. За ними гнались всадники; Диего и сам был в их числе — какая глупость! Позволить ему укрыться в болоте и убежать. Остальное Диего понятно: эта золотая пешка — ответ на вопрос «как?», если не на вопрос «зачем?». На самом ли деле нож был в руках Сальвестро? Кто в действительности устроил ту резню? Не имеет значения. Его окутывает безбрежное спокойствие.

Бродяга все еще стоит перед ним в опасливом ожидании. «Я возлагаю на тебя огромные надежды, — говорит он бедолаге. — Парень ты вроде бы находчивый, из тех, кто везде выживает. Найдешь меня снова, как только мне понадобишься». Диего — воин великодушный, сабля покоится у него в руках. «Сейчас можешь идти восвояси… Ты вернешься ко мне, — кричит он вослед человечку, который успел уже отбежать на порядочное расстояние, — от меня не укрыться…» Шаги на лестнице — его превосходительство соизволил вернуться. Как долго ему теперь оставаться мастифом его милости? Секретарь честолюбив, он поможет. Вот, теперь почти спит. Почти отдыхает… Вернись! Что, это он кричит? Возможно, потому что шаги застывают теперь уже над ним, в апартаментах Вича. Тишина: звук, порождаемый вслушиванием. Что-то вроде смешка — его собственного. Ты только посмотри на возвращенного бедолагу! Несся, бежал, улепетывал — ты только посмотри на него… костлявый, взъерошенный, немытый, некормленый. Смотри, как он бежит, с заплывшим глазом, в засаленном тряпье! Смотри, как удивляется, когда его поднимают на ноги и он впервые замечает Диего!

«Добро пожаловать в Ри-им, Сальвестро…»

Мой спаситель, думает Диего, смеясь про себя. Мой избавитель, головорез. Он добьется, чтобы правду выкрикивали на всех улицах, он оправдается, он обратится к королю. Он восстанет из праха.

Опять темнота, хотя и другого рода — более плотная, — непроницаемая для зрения чернота угольной шахты или корабля, погруженного в воду на пятьдесят морских саженей; задняя комната трактира — что-то вроде чернильной ямы, и сейчас ее тревожит только слабый шепот.

— Не он.

— Он.

— Не он.

Когда ближе к вечеру отец Йорг, Сальвестро, Бернардо, Ханс-Юрген и остальные монахи расспрашивали о том, как добраться до «Посоха паломника», им сказали, что от площади надо повернуть налево в «мерзкую крысиную нору сбоку от Альберго дель Соль», потом — снова налево, в «открытую сточную трубу, именуемую виа дель Элефанте», и «пройти через три самых гнусных переулка, ведущих на восток, пока не почувствуете, что вам вот-вот крышка», и наконец оказаться перед тем, что «выглядит как Содом после исхода Лота — вы опознаете это место по его мрачному виду». Вскоре выяснилось, что это описание было чересчур лестным.

За исключением нескольких труднодоступных чердачных комнат, окон в трактире нет. Днем главный вход оставляют открытым — это помогает, однако громадный дом, стоящий напротив, на целый этаж выше, сам дверной проем защищен портиком, а фасад здания обращу на север. Морось, ливни и сырость находят гостеприимное пристанище в растрескавшейся черепице и разошедшихся швах: раскрошившийся материал убогого приземистого здания на виа деи Синибальди проницаем для почти всех атмосферных явлений… Но освещение? Коридоры и продуваемые сквозняками лестницы почернели от свечной копоти, потолки сделались липкими из-за смолистого дыма масляных ламп, носимых постояльцами, которые переходят из комнаты в комнату, волоча за собой огромные тени — изломанные привидения, преследующие своих хозяев, неслышно, словно убийцы, скользя по стенам, испещренным прожилками сажи. Борго — самый сырой район в городе, виа деи Синибальди — самая сырая улица в этом районе, «Посох паломника» — самое отвратительное здание на этой улице, а самая задняя комната — темнее всех остальных помещений. Известные поэты проводили здесь ночи в поисках подлинной «стигийской тьмы». Солнечный свет ковыляет сюда только для того, чтобы умереть.

«Окна замуровали, — объяснил хозяин, показывая на кирпичные заплаты. — А то некоторые ублюдки норовили уползти, не заплатив. Меня зовут Лаппи. Сзади у меня тут большая комната, все разместитесь без труда. А еще там хороший замок. Соломой запаслись? — Спальня обойдется им в двадцать три джулио в неделю, плата вперед. — Там, сзади, немного мрачновато, но вы ведь немцы. Для вас это дело привычное». Лаппи был приземистым, длинноруким, с жесткими волосами. Лицо его напоминало воловью кожу, с силой втиснутую в мешок. Оно мимолетно разгладилось, когда отец Йорг откинул крышку сундука, протянул ему тяжелый серебряный кубок и спросил, на сколько недель это потянет. «Где вы раздобыли такое богатство?!» — пролопотал он при виде серебряной и золотой утвари.

«Значит, вот что там было!» — воскликнул Бернардо, который тащил сундук на протяжении большей части их странствий.

Задрав высоко над головой единственную свечу, Лаппи проводил их во чрево здания. Перед ними зияло нечто вроде пещеры. Фолькера, Хеннинга и еще кого-то отец Йорг отправил за самыми дешевыми соломенными тюфяками, а потом велел снова позвать Лаппи.

«Мне хотелось бы знать, где мы можем воздать благодарение», — сказал он трактирщику.

Первоначальное изумление Лаппи уже уступило место подозрительности. «Но вы ведь уже сделали это, разве нет? — быстро ответил он, поедая глазами самых новых постояльцев. Потом вспомнил о сундуке. — А впрочем, это разумно. Благодарение — чудесное дело, совершенно чудесное. Сам уже долгие годы делаю пожертвования, направо и налево. Не могу утверждать, что у меня для этого имеется какое-то особое место, хотя… — Он выдавил из себя еще несколько корявых импровизаций. — Почему бы вам не воздать благодарение прямо здесь? Сейчас, правда, немного темно, но у меня в запасе есть несколько