Носорог для Папы Римского

шелесту соломы, разрозненному кашлю и чиханию… Затем возобновился скрип заостренного кончика его пера.

Монахов Узедома привел в Рим их приор, но некоторые шли против собственной воли…

Он снова остановился. Звуки были те же самые, но вот тишина — иной. Герхард, Ханно и Георг все еще сидели тесной кучкой в дальнем конце комнаты, и собеседники Герхарда время от времени кивали. Йорг вновь склонился над пергаментом и стал писать быстрее, чем раньше, отбросив прежнюю сдержанность.

В Риме их приор обнаружил, что его враги не переменились. Брат Герхард строил против него козни на острове, а теперь противодействовал ему в Риме. Он высмеивал своего приора, и монахи Узедома, пренебрегая его положением, тоже смеялись над ним. Первым делом брат Герхард вздумал исчезнуть на бoльшую часть дня, заставив остальных гадать, чем же он занимается на самом деле. Таким образом, внимание монахов Узедома было недолжным образом отвлечено от приора. Затем брат Герхард собрал вокруг себя недовольных, чтобы по капле вливать в их грудь ту же самую желчь, которая отравила его, а именно зависть, ибо он некогда полагал, что сам сможет стать приором, однако наш Господь распорядился иначе…

Йорг продолжал в том же духе, а дойдя до конца страницы, остановился и стал перечитывать написанное.

Ханс-Юрген лежал на своем тюфяке, краем глаза наблюдая за Герхардом и прислушиваясь к скрипу пера. Постепенно мелкие шумы улеглись: исчезло царапанье пера по пергаменту, так как Йорг закончил свой отчет, шуршание прекратилось, тишину нарушали всего лишь несколько чуть слышных голосов. Приор все сидел, согнувшись, над пергаментом и наконец протянул руку, чтобы потушить свечу. По комнате распространился запах свечного дыма. Ханс-Юрген услышал, как приор сдвинулся с места, и догадался, что тот снова достал перо. Опять послышалось царапанье, но звук был грубее, чем прежде, причем много раз повторялось одно и то же движение. Это он вычеркивает все написанное, с запозданием догадался Ханс- Юрген… Он заснул или был на грани засыпания, когда на ухо ему кто-то шепнул:

— Это известковая пыль. Мы видели его в карьере.

Он сбросил с себя оцепенение не сразу же, а когда поднял голову, рядом никого не было. Известковая пыль. Карьер… Что-нибудь еще? Или нет? Голос принадлежал Сальвестро.

— Гиберти!

— Да, ваше святейшество?

— Где сержант Руфо?

Слуга со щипцами для снятия нагара и со свечой в руке осторожно заглядывает через выдвижную дверь в дальней комнате, замечает их и останавливается, расставив ноги на ширину всего порога. Лев нетерпеливым жестом велит ему заниматься своим делом. Вскоре из темнеющей комнаты к ним тянутся струи свечного дыма. В кишках угрожающе урчит и булькает; завтрашнее испражнение сулит оказаться очень болезненным. Возможно, думает он, сведения Лено окажутся недостоверными. А возможно, думает он, что и нет. Один Руфо узнает наверняка, потому что один Руфо сталкивался с ними лицом к лицу. Они прислушиваются к шагам в смежной комнате. Руфо и, может быть, полковник. Наконец дальняя дверь закрывается.

— Полагаю, он на службе у Венецианской республики, ваше святейшество, — говорит Гиберти.

Не глупо ли с его стороны собирать в Риме участников того, что творилось в Прато? Не будет ли с его стороны еще большей глупостью ничего не предпринимать, в то время как они маневрируют вокруг него? Если людей не направлять, они ошибаются. Если направлять по ложному пути, они грешат. За сим следуют несчастья, и начинают зиять ненасытные категории: глубокое «непредвиденное», засасывающее «неожиданное», столь же лишенные измерений, как и затемненная смежная зала, где шамкал своими губчатыми губами епископ Специи. Будущее всегда превосходит ожидания… Мудро ли это?

Да, решает он, взвешивая и прикидывая, лучше ошибиться по эту сторону осторожности. Лучше перерезать им глотки.

— Пошли за ним, — говорит он.

— …?

— …!

Это занимает неделю. Предварительно пережеванный коренными зубами клириков и наполовину растворенный в слюне говорливых папских чиновников, этот сочный кусочек сплетни передается изо рта в рот по направлению к Тибру, перебирается через мост, затем выкашливается прямо в город: тошнотворная слизь информации, которую следует обнюхать, как осторожные собаки обнюхивают кислотную пену блевотины друг друга. Чем таким озабочен ныне Его Затей-Потей-Святейшество?

— Епископ Специи?

— Это было несколько месяцев назад…

— Да нет, на прошлой неделе.

Но дело не в епископе Специи, и не в растущей крысиной проблеме, и не в угрях. Раздетые женщины и едва ли не публичное совокупление? Мужеложство? Французы? Нет, нет, нет, нет… Достоверные источники из кухонь Папского престола сообщают о некоем разговоре…

— Ску- и, смею добавить, — чно.

— Нет, погодите, послушайте…

Затем следуют «гм…», «угу» и «ну так и что?».

Итак, на этой ярмарке слухов торгуют не вполне римским сырьем: не свальным грехом, не скандалами и не сифилисом. Не скоропостижными лишениями благосклонности, не оправданными воздаяниями по заслугам и даже не упоминаниями о всегдашней притче во языцех — кардинале Армеллини. Чувствительная коллективная кора головного мозга всего города томится в своей травертиновой мозговой котловине. Сплетня между тем подвергается мутации, выбрасывает цепкие конечности, постепенно становясь чем-то таким, что Рим в состоянии опознать… Появляется Слухо-Зверь, щеголяющий шкурой из генуэзского бархата с узором в виде гранатовых плодов, с семью ногами, одной головой и тремя хвостами (что на два больше, чем у среднего англичанина). Иберия-на-Тибре не в ладах сама с собой, она распускает о Звере еще пущие небылицы, наделяя его все большим числом омаровых щупалец. Посольское недовольство вряд ли можно считать захватывающей вещью, но оно, по крайней мере, предлагает точку опоры в этой истории, туманной и несколько оторванной от действительности.

— Ну а чего же еще можно ждать от портингальцев?

— И от испанцев.

— Хм… А это правда, что они чистят зубы мочой?

Слухо-Зверь галопом скачет то там, то сям, изменяясь и распадаясь на части, теряя на рыбном рынке два вымени, отращивая жабры в Понте, а в соседнем Парионе он исторгает пузырь трепещущей слизи и дальше движется с трудом, несмотря на добавление пятнадцати крепких щупалец. Под конец он грустно ползет вниз по виа делле Боттеге-Оскуре: оскальзывающийся арабеск, рывок на юг, к спасительной реке… Слишком поздно. Судьба уготовила ему удушение внутри панциря из его собственных, затвердевших на солнце выделений. Зверь мертв, но Слух о нем продолжает жить. Его шершавый, словно гравий, язык слюнявит уши толстопузым монахам, дамам полусвета, капризным подуотшельникам…

— Они друг друга стоят, высокомерные ублюдки.

— Надменные, я бы сказал.

— Правильно, надменные ублюдки…

А еще заносчивые, и самонадеянные, и… Что ж, первую и самую легкую опору Слух находит в многочисленных римских предрассудках по отношению к чужестранцам: все цыгане — еретики, все поляки — воры, флорентинцы — приставучие содомиты, венецианцы — чванливые брюзги, а неаполитанцы годны