Сальвестро впервые заметил, что она едва ли старше его самого. Она снова вытянула вперед руку, но на этот раз для того, чтобы мягко охватить его щеку. Пальцы ее обвились вокруг его уха. Он увидел, как усиленно задвигалось ее горло, как напряглась шея, и попытался вырваться, но было поздно. Женщина плюнула прямо ему в лицо. Стоявшие позади нее оборванцы расхохотались.
— Вам здесь не место, — прошипела она. — Если вы еще раз здесь появитесь…
Она провела пальцами вдоль его горла.
Впредь они укрывались от послеполуденного солнца в заброшенных надворных постройках и в полуразрушенных хижинах, которые отыскивали на окраинах города. Шумные людные улицы внезапно обрывались, уступая место пастбищам. Суматошные площади вдруг сменялись открытыми полями, виноградниками или огородами. К церквям примыкали фермы, а посреди апельсиновых рощ вырастали разрушенные дома, словно покинутые передовые части, к которым основные силы так никогда и не подтянутся. Римские стены, прерываемые внушительными воротами, то поднимались, то опускались, следуя рельефу округи, но сам город до них так и не добирался, будто солнце настолько иссушило его плоть, что он обратился в ядрышко, постукивающее в пустой скорлупе. Сальвестро и Бернардо бродили по земле, не относившейся ни к городу, ни к сельской местности, — совсем как они сами.
Тем не менее солнечные часы отбрасывали тени, которые удлинялись, проползая по своим стелам, а колокольни и обелиски им подражали. К исходу дня римский воздух походил на шар, надутый зноем до критической точки и ожидающий прикосновения сумеречных игл. Так и проходили дни. По вечерам они возвращались в центр города, который к тому времени пробуждался ради ночных развлечений, как то: сорить деньгами, хлестать разъедающее желудок вино и мочиться с верхних этажей. Уже ранним вечером из Рипы начинали выбираться небольшие карнавальные группы, продвигавшиеся вдоль восточного берега Тибра вплоть до Скрофы, — они образовывали приречный полукруг, полный веселья и забав, где находилось место и для пухлых акробатов, и для разгульных собачьих боев, и для азартных игр при свете факелов. Самые набожные паломники поджимали губы — складывая их в «ослиное гузно», по местному выражению, — когда через наэлектризованную сиестой толчею направлялись к своим пристанищам в Борго, где их ожидал вечер утешительной скуки. Сальвестро и Бернардо присоединялись к ним по необходимости. От их ста восьмидесяти пяти сольдо осталось двадцать три.
Перейдя через мост, толпа начинала редеть, и Сальвестро обдумывал, каким путем добираться от замка Святого Ангела до «Палки». Иногда они смело шагали посреди виа Алессандрина, перед церковью Сан-Джакомо на площади Скосакавалли, мимо дворца кардинала Д'Арагоны, добираясь до виа деи Синибальди по одной из поперечных улиц Борго. Чаще они шли по задворкам, прижимавшимся к задней стене больницы Санто-Спирито, словно обломки кораблекрушения, давным-давно выброшенные к утесу, пробирались среди выстроенных на скорую руку лачуг, огибая костры, на которых готовили себе еду поселившиеся там самозванцы. Еще один маршрут пролегал почти вдоль всей речной излучины, прежде чем дорога для перегона скота, огибавшая подножие Яникульского холма, уводила их обратно. Если они сворачивали в арочный проход за дворцом делла Ровере, то подходили к виа деи Синибальди с юга. Если же они продолжали идти по направлению к воротам Пертуза, это позволяло им выйти на ту же улицу с запада.
Когда они приближались ночью к месту назначения, Сальвестро неизменно замолкал. Бернардо непринужденно болтал, но потом и у него застывали слова на губах. Они останавливались и пережидали минуту-другую, наблюдая за редкими прохожими, шедшими в ту или в другую сторону. Сальвестро всматривался в черные тени, размеры и очертания которых со временем стали ему так же знакомы, как и дневной облик улицы, следя за движениями, изменениями, мельчайшими и наименее заметными перемещениями. Напротив «Палки» располагалась частично обрушенная стена. Немного дальше — нечто, когда-то бывшее изысканным питьевым фонтаном. Имелись там и дверные проемы, и ниши, и углы… Он ждал, и Бернардо ждал вместе с ним. Только когда улица становилась пустынна и тиха, когда не слышно было ни легчайшего вздоха, ни шага, ни звука металла, трущегося о ножны, ничего из того, что могло бы выдать присутствие тех, кого он опасался, они решались пройти вперед, оказавшись на виду, чтобы искать убежища на постоялом дворе. Потому что, как невольно повторял про себя Сальвестро, полковник никуда не делся. И объявится он, если того пожелает, именно здесь. Каждый вечер, когда они обретали безопасность в темном нутре постоялого двора, Сальвестро оборачивался, ничего не видел и переводил наконец дух, слыша, как вторит ему Бернардо. Когда он указывал на это своему сотоварищу, тот все равно отрицал существование человека, внушавшего им такие опасения.
По ночам казалось, что «Палка» делается в полтора раза больше, прирастая лестницами и новыми нависающими этажами, не видными при дневном свете. Внутри поджидал в засаде Лаппи, осыпавший непристойностями каждого, кого замечал, и разрешавший вход только после тщательного распознавания личности, сопровождая это ворчливым: «Ну, предположим!» Иногда он крался по коридорам или прятался за каким-нибудь углом, чтобы выкрикивать угрозы в уши проходящих мимо старух. Монахи в задней комнате грузно восседали на своих матрасах, точно от рассвета, когда Сальвестро с Бернардо поднимались и выходили, осторожно переступая через тела спящих, и вплоть до вечерней темноты братья всего лишь сменяли лежачее положение на сидячее. Сальвестро неопределенно размышлял об «особых религиозных обрядах», «аудиенциях с епископами» или о Папе. Монахи с ними не разговаривали. Герхард и его клика перешептывались в своем углу. Отец Йорг выводил корявые строчки, и те разбредались по пергаменту, следуя изгибу горбатой крышки сундука, который приор использовал вместо письменного стола. Брат Ханс- Юрген молча за ним наблюдал.
Когда они ковыляли по коридору, Бернардо снова начинал болтать о луковицах, которые они съели вместо ужина, или вспоминать о позавчерашних сочных фенхелях, а Сальвестро что-нибудь небрежно ворчал в ответ. У двери их разговор замирал. Монахи провожали их глазами, когда они пробирались через комнату к своим матрасам. Если Сальвестро мельком взглядывал на Ханса-Юргена, тот смотрел в сторону. Сальвестро вспоминал о второй ночи здесь, когда он прокрался через комнату, чтобы шепотом предостеречь этого монаха, а опустившись в темноте на колени и обнаружив, что не вполне понимает, о чем хочет предостеречь, пробормотал что-то о Герхарде и об извести. С тех пор его опасения усилились, однако же определеннее не стали. «Какое мне до этого дело?» — сердито думал он. Йорг был почти слеп, Сальвестро заметил это раньше остальных. Теперь, казалось они выпали из поля зрения приора, как выпадают через люк. Ночи, проведенные в келье Йорга, когда они сидели друг против друга за заваленным бумагами столом, принадлежали жизни кого-то другого, не его. Его мучила обида — будто у него что-то украли, а доказать он не в силах. Он думал о несчастных, укрывавшихся в развалинах со всеми своими обмотками и культями. Утирая с лица плевок той женщины, он подавил в себе желание спросить у нее: если «там» им не место, то где же оно в таком случае?
Не там, думал он, но также и не здесь. В комнате воняло. Солома в тюфяках не менялась со дня их прибытия, и рясы у многих монахов заскорузли от грязи, хотя Герхард и те, кто собирался вокруг него, выглядели чище остальных. Сальвестро не знал, чем они заполняют свои дни. Вечерние молитвы теперь отправлял Герхард, и были они краткими, преимущественно и последовательно касаясь их «обязательства», их «испытания», их «ошибки» и, наконец, «ошибки, которую их вынудили сделать». Йорг ничего не говорил, отчужденно сидя на своем тюфяке. Ханс-Юрген вращался между Флорианом, Иоахимом-Хайнцем, Хайнцем- Иоахимом и некоторыми другими, число которых с течением дней медленно убывало.
Вульф, Вольф и Вильф приходили и уходили, когда им вздумается. Подолы их ряс обтрепались и были заляпаны речной грязью, потому что большую часть времени они проводили среди попрошаек и задир под мостом Святого Ангела. Сальвестро и Бернардо дважды видели их там, проходя поверху, потому что троица в унисон выкрикивала: «Бернардо! Бернардо!» — привлекая к себе любопытствующие взоры паломников, ожидавших погрузки в шаланды, небольшие гребные лодки и челноки. Они задирали кверху руки и держали их так в безмолвном одобрении, лишь отчасти насмешливом. Когда Сальвестро окликал их, призывая подняться и вернуться вместе с ними в «Палку», они не обращали на него внимания. Когда их окликал Бернардо, они убегали. В спальне же послушники вели себя так, словно днем ничего не случилось, игнорируя Бернардо и Сальвестро вместе с остальными монахами. Час или два перед тем, как гасился свет, были временем перехваченных взглядов и напряженного молчания.
Только Йорг, казалось, пребывал в забытье. Каждую ночь монахи, спавшие ближе всего к нему, отодвигали свои матрасы, покуда он, слепец, не оказался в центре острова, намытого для него самого, Ханса-Юргена, Сальвестро и Бернардо. В другом конце комнаты разрасталась территория Герхарда. Приор
